— Спроси у доктора.
Да что они все время долдонят, как детям: «подождите медсестру», «спроси у доктора»!
Доктор Рурке поздоровался с Делавэр как со старой знакомой:
— Привет, Делла! — И она тут же спросила у него, можно ли ей остаться с Шари. Но доктор спокойно объяснил, что руководство приняло решение не допускать родственников и прочих заинтересованных лиц в операционную во время процедуры. Шари тут же послушно выпустила руку Делавэр и широко ей улыбнулась. Шари доктор Рурке нравился, он был очень симпатичный, такой румяный, рыжеволосый, и она несколько раз говорила Делавэр, что он, похоже, «здорово соображает». Шари с готовностью последовала за медсестрой в другое помещение, отделенное какой-то странной, болтающейся туда-сюда дверью с двумя створками, а доктор Рурке остался в коридоре с Делавэр. — У нее все будет хорошо, — сказал он ей своим приятным голосом. Делавэр кивнула. И он пошутил: — Говорят, что вакуумный аборт не страшнее похода в парикмахерскую. — Она промолчала. Он подождал, когда она кивнет, и прибавил: — Знаешь, я ведь могу ей трубы перевязать. Это совсем не сложно, а она даже и не узнает, что с ней что-то сделали.
— В этом-то все и дело, — сказала Делавэр.
Он не понял.
— Она такие вещи отлично понимает, — пояснила Делавэр.
— Хорошо, я мог бы рассказать ей, в чем заключается перевязка труб. Чтобы она поняла и знала, что предохраняться ей больше не нужно. — Голос его звучал тепло, с настойчивой щедростью.
— А развязать их можно?
— Ей вообще не следует иметь детей, — твердо сказал он и больше ничего не прибавил.
— Она получила мозговую травму при рождении, — сказала Делавэр. Ей довольно часто приходилось это объяснять. — Так что это не наследственное, не генетическое. — И она, будучи сама живым тому подтверждением, посмотрела доктору Рурке прямо в глаза. И на лице у него, разумеется, тут же появилось сердитое выражение, как у Кевина Костнера, как у них у всех.
— Ну, ладно, допустим, — нехотя сказал он — ведь врачи никогда не ошибаются, — но согласись: очень велика вероятность того, что она опять забудет надеть «колпачок» или принять пилюлю. Я ведь прав?
— Ничего она не забывала! Она вообще никогда о таких вещах не забывает. Просто тот подонок, ее знакомый, отвез ее на площадку, где кино прямо из автомобилей смотрят, и там, в машине, ее изнасиловал. Так что, по-моему, она просто хочет избавиться от последствий свидания с этим мерзавцем. — Делавэр снова пристально посмотрела на доктора Рурке, который уже начинал проявлять некоторое нетерпение, и торопливо закончила: — А что, если ей захочется еще одного ребенка родить? Разве могу я решать за нее такие вещи? Как вы себе это представляете?
Доктор Рурке тяжело вздохнул, медленно выдохнул и сказал:
— Ладно. — И, отвернувшись, буркнул: — Не волнуйся, все у нее будет хорошо. Это все равно что пирожок съесть. — И он тоже исчез за той болтающейся дверью.
Делавэр еще немного постояла в коридоре, потом, решив, что глупо без конца торчать под дверью операционной, подошла к регистраторше и спросила, где туалет. Ей было туда очень нужно — еще с тех пор, как они на Шестой улице пересели на автобус, идущий в Вестсайд.
Норман ждал, пока окончательно не убедился, что Визгливая Мэри ушла, однако, вернувшись на свой пост, он, к своему огорчению, обнаружил, что она по-прежнему там и расхаживает перед лавкой мясника с таким видом, словно это место принадлежит лично ей, — спину держит прямо и четко, по-солдатски, разворачивается у начала газона. Ну прямо как заведенная механическая игрушка! И о чем только ее муж думает, позволяя ей в таком виде по улицам таскаться? Все они одинаковые — маршируют на тощих ножонках, бдительность ненужную проявляют да к Янгу подлизываются! Ах, мистер Янг сказал то, мистер Янг сказал это! Уж он-то, Норман, знает, что сказал Янг. Хоть и сам-то он говорит «на языке людей и ангелов». Знает он, что сказал Янг, да и дело свое он тоже знает. Которое этих баб и вовсе не касается. Сидели бы лучше дома да хозяйство вели, а не путались у людей под ногами! Норман хотел уже повернуть назад и некоторое время погулять по соседним кварталам — может, она все-таки домой уйдет? — а потом выйти с другой стороны. Но, подумав немного, он вдруг остановился, резко развернулся и решительным шагом двинулся к ней.
— Ладно, иди, — спокойно сказал он. — Теперь моя очередь дежурить.
— Я нахожусь на посту! — взвизгнула она.
— Я же сказал, что теперь моя очередь, — и, говоря это, он заметил, как дрожит и трясется у нее голова. Но она даже с места не сдвинулась и заверещала:
— Я все расскажу мистеру Янгу! Я расскажу, как ты себя ведешь!
— В общем, я здесь остаюсь, — сказал он, не обращая внимания на ее угрозы.
— Ну и оставайся! — И она опять принялась маршировать перед входом в клинику.
Норман стоял, высоко подняв свой плакат, а она так и мелькала у него перед носом — слева направо, справа налево отстукивали по тротуару ее каблучки, руки по швам, плечи опущены, отчего грудь кажется впалой… Господи, сунуть бы ей в руки этот чертов плакат! Пусть гордится! Но плакат он ей так и не сунул; он вообще старался на нее не смотреть, стоя на своем посту перед крыльцом лавки мясника и по-прежнему высоко подняв свой плакат. И Господь был ему свидетелем.
Сидя в очень чистом туалете с зелеными стенами, Делавэр решила все же поплакать, дать выход скопившимся внутри слезам и соплям, пока она одна, а мать где-то в другом месте, но теперь, разумеется, ничего не получалось; слезы и не думали течь, и от этих невыплаканных слез стало щипать горло. Делавэр сняла с себя рубашку и осмотрела правое плечо над ключицей, где по-прежнему чувствовалась боль после удара, нанесенного ей тем типом с плакатом. Ничего особенного там не было, только небольшое покраснение, возникшее, возможно, из-за того, что она все время потирала это место свободной рукой, той, за которую не держалась Шари.
Делавэр вернулась в приемную, села на диван, взяла какой-то журнал и, раскрыв его, спряталась за ним. Она даже что-то там прочитала, но перед глазами у нее все время с удивительной отчетливостью маячили ноги той женщины, которая кричала, что молится за них. На ней были колготки цвета загара и темно-синие туфли с аккуратными небольшими каблучками. Юбка у нее тоже была синяя с белым, в складку, белые горохи на синем фоне. Выше она Делавэр видна не была. Зато в ушах стояли ее вопли: «Ты же мать! Останови ее!» А на том старикашке были коричневые брюки, коричневые туфли и полосатая рубашка. И живот у него был отвислый, потому что он уже старый, а вот лица у него как бы и вовсе не было — лицо его все время скрывалось за этим идиотским плакатом с опоссумом, которым он постоянно тряс, размахивал и делал такие движения, будто в руках у него не плакат, а топор и он рубит дрова. И он все ближе и ближе подбирался к Шари с Делавэр, а потом, когда они шли к крыльцу, ударил ее…
Делавэр вздрогнула.
— Какое у тебя красивое имя — Делавэр! — сказала регистраторша Кэтрин, по-прежнему сидя у себя за столом, и смысл ее слов дошел до Делавэр не сразу. — И где вы только нашли такое?
