— Но ведь это ты разговаривала с Творцом, не я. Ты спрашивала его.
И он тебе не ответил. Да и не мог бы ответить. Он попросту не знает ответа. Не осознает еще собственных желаний. Но охвачен ими, буквально одержим, не видит и не замечает ничего, кроме единственно своей страсти. Так, и только так творятся миры. Лишь тот, кто не ведает страстей, кто полностью свободен от любых желаний, тот свободен и от сотворения миров. И ты знаешь это.
Прикрыв на миг глаза, Тамара снова вгляделась в недавний сон.
— Он говорил по-английски, — вырвалось у нее против воли.
Рамчандра кивнул. Его хладнокровие, поощрительный, почти игривый тон действовали на Тамару расслабляюще — забавно было лежать так, вглядываясь на пару в один и тот же дурацкий сон.
— Мальчик все записывает, — внесла свою лепту в игру Тамара. — Все свои фантазии. Cоставляет карты местности. Как очень многие дети.
И даже некоторые взрослые…
— Полагаю, у него должна быть отдельная тетрадка для вымышленного им самим языка ндифа. Вот бы сравнить с моими записями!
— Чего же легче! Сходи одолжи.
— Хм… пожалуй. Однако ему ведь неведом язык стариков.
— Рамчандра!
— Что, любимая?
— Ты что же, всерьез полагаешь, что из-за какого-то там мозгляка, записывающего разную чепуху где-нибудь в… допустим, в Канзасе, на расстоянии в тридцать один световой год от него может возникнуть целая планета с растительностью, животным миром и даже разумными обитателями? Причем так, будто существовала всегда. Изза сопливого мальчишки с тетрадкой? А как же тогда с остальными фантазерами — откуда-нибудь из Шенектеди? Или из Нью-Дели? Да откуда угодно!
— По-моему, это очевидно.
— Да ты городишь чушь, пожалуй, почище той, что Билл Копман в qbnei тетрадке!
— Ты так думаешь? Но почему?
— Время… И пространства на всех не хватит.
— Хватит. И времени, и пространства. Вселенная безгранична, ее циклы нескончаемы. Так что пространства хватит для всех снов, для любых фантазий. Пределов нет, мир бесконечен. — Голос Рамчандры звучал теперь глуховато, как бы издалека. — Билл Копман видит сны, — прибавил он. — И Бог танцует. Боб умирает. А мы любим друг друга.
Тамара снова увидала мысленным взором подслеповато мигающие глазки, сопливый нос, конопатое лицо снова заполняло собою весь мир — ни пройти ни проехать.
— Признайся, Рам, что ты просто шутишь, — взмолилась она, ее уже маленько знобило.
— Я просто шучу, любимая, — послушно повторил он.
— Если это не розыгрыш, если такова правда, то кому по силам такое вынести? Так влипнуть, угодить в чей-то сон, как кур в ощип, в мир чужих грез, параллельный мир, альтернативную вселенную — как ни называй, все едино.
— Почему угодить? Почему влипнуть? В любой момент мы радируем на Анкару, и за нами вышлют челнок. А там ближайшим рейсом, если захочешь, вернемся на Землю. Абсолютно ничего не изменилось.
— Но невыносима же сама мысль, что мы в чьем-то там сне! Кошмар! А что, если… что, если, пока мы здесь, Билл Копман вдруг возьмет да проснется?
— Только раз в тысячи и тысячи лет суждено душе пробудиться, — сказал Рамчандра, и голос его был исполнен печали.
Тамара же, напротив, находила это весьма ободряющим. Поразмыслив, она отыскала еще один дополнительный источник самоутешения.
— Но ведь не может решительно все зависеть от него, даже если он и затеял это, — сказала она. — Места, где нет поселений, они ведь должны быть пустыми на его картах. Но жизнь в них так же, как и повсюду, бьет ключом — звери, птицы, насекомые, лес, трава… Стало быть, существует и реальность сама по себе, свободная от сна. Затем еще старики. Они никак не вписываются, не могут быть частью… влажных снов Билла. Он, возможно, по жизни не знаком еще ни с одним стариком, не интересуется ими вообще. Вот почему они тоже свободны.
— Ты права. Старики начинают придумывать свой собственный мир.
Фантазируют, изобретают слова. Рассказывают предания.
— Навряд ли мальчишка хотя бы раз задумывался о смерти.
— По силам ли живому вообразить смерть? — вопросил Рамчандра. — Ее можно только пережить. Как это сделал Боб… Точно сон о сне.
На месте облаков, мягко сносимых ветром на запад, уже забрезжил рассвет.
— Он выглядел встревоженным в моем сне, — пробормотала Тамара. — Таким испуганным. Как… Словно чувствовал определенную вину за смерть Боба.
— Тамара, Тамара, всегда ты на шаг впереди, всегда опережаешь меня. — Рамчандра зарылся лицом в ее грудь.
— Рамчандра, — сказала Тамара, ласково ероша жесткие кудри. — Помоему, я уже хочу домой. Прочь из этого мира. Назад в реальный.
— Иди первая, я следом.
— Ох, какой же ты весь из себя смиренный! Лжец и клоун! Сам ведь даже ни капельки не напуган.
— Это правда, — согласился Рамчандра, едва слышно вздыхая.
— Как давно уже ты все это понял? Когда отплясывал там с Бро-Капом и остальными? Уже тогда, что ли?
— Нет-нет. Только теперь, в эту ночь, после твоего вещего сна. Ты fe сама его видела. А все, что я мог, — лишь облечь в слова твое озарение. Но, если угодно, можно сказать, что я знал это всегда. И теперь, когда ты хочешь увести меня домой, я начинаю вспоминать свой родной язык. Язык, на котором разговаривал в детстве в том маленьком домике под сенью деревьев, что возле храма Шивы в одном из предместий Калькутты. Но там ли теперь мой дом? А может, здесь?
Какой из двух миров воистину реален? Да и имеет ли это хоть какоенибудь значение? Ведь и Земля кому-то снится. Какому великому сновидцу? Но ведь и мы с тобой тоже парни не промах, тоже видим сны, мы оба Шакти, и нашим с тобой мирам суждено быть, покуда живы наши желания.
Арфа Гвилан
Арфа перешла к Гвилан от матери, и, как все говорили, мастерство игры тоже досталось ей по наследству.
«Ах, — говорили люди, когда играла Гвилан, — да ведь это же манера игры Диеры». Точно так же говорили их родители, когда играла Диера: «Ах, это же настоящая манера Пенлин!»
Матери Гвилан арфа досталась от Пенлин, которая, умирая, оставила этот чудесный инструмент самой достойной ученице. Пенлин тоже усердно трудилась, чтобы получить арфу от одного музыканта; инструмент никогда не продавался и не обменивался, и никто даже не брался оценить стоимость арфы в денежном выражении. Лишь простой бедный музыкант мог владеть столь роскошным и совершенно невероятным инструментом. Форма арфы была самим совершенством, и каждая деталь — великолепная и прекрасная: твердое и гладкое как бронза дерево, отделка серебром и слоновой костью. Большой изгиб корпуса обрамляла серебряная оправа, гравированная длинными переплетающимися линиями, которые превращались в волны, а волны переходили в листья, и из этих листьев выглядывали глаза лесных эльфов и оленей, которые вновь превращались в листья, а затем в волны, и волны снова переходили в линии. Арфу сделал великий мастер — это видел с первого взгляда даже несведущий человек, и чем дольше кто-либо на нее смотрел, тем яснее это понимал. Но вся красота инструмента создавалась ради одной лишь цели — лучшего звучания. Звук арфы Гвилан был подобен журчанию воды, и дождю, и реке, искрящейся в солнечном свете, шелесту пенистых волн на темном песке, лесу, листьям и веткам, и сияющим глазам лесных эльфов и оленей среди листьев, шелестящих, когда в долинах дует ветер. Звук арфы был одновременно всем и ничем.
