Летя на большой высоте, мы видели, что река огненной, искрящейся границей разделяла местность на два типа: под нами были плодородный краснозем, зеленые леса и обработанные поля, окружавшие Асунсьон и занимавшие восточную часть Парагвая, а далее, за лентой реки, начиналось Чако, необозримая плоская равнина, тянувшаяся до самого горизонта. Подернутая дымкой утреннего тумана, равнина казалась поросшей серебристо-бронзовой травой, кое-где перемежавшейся сочной зеленью маленьких рощиц. Казалось, будто кто-то прошелся по этой равнине гигантскими ножницами и подстриг ее, словно огромного пуделя, оставив на шкуре в качестве украшения зеленые островки шерсти. Под нами проплывал безжизненный ландшафт, единственным движущимся предметом была река, искрившаяся и сверкавшая по мере своего движения по равнине. Река делилась то на три-четыре русла, то растекалась по пятидесяти или шестидесяти рукавам, которые извивались и переплетались в затейливом узоре, словно блестящие внутренности какого-то огромного серебряного дракона, вываленные на равнину.
Пролетев над рекой, самолет опустился ниже, и я увидел, что равнина, которая показалась мне поросшей сухой травой, в действительности была заболочена — вода то и дело выдавала свое присутствие ярким блеском. Зеленые рощицы оказались густыми зарослями колючих кустарников, над которыми изредка поднимались пальмы. Местами пальмы росли сомкнутыми рядами, как будто были посажены людьми. Вода искрилась повсюду мгновенными яркими вспышками белого света, но, несмотря на обилие влаги, кустарники выглядели иссушенными и запыленными, корни растений находились в воде, листья были сожжены солнцем. Это была мрачная, безлюдная равнина, не лишенная, однако, своеобразного очарования. Все же через некоторое время пейзаж нам наскучил; лишь встрепанные кроны пальм давали тут какую-то тень.
Пилот достал из-под сиденья бутылку, откупорил ее зубами и протянул мне. В ней был холодный кофе — горький, но освежающий напиток. Я сделал несколько глотков, затем бутылка перешла к Джеки, а от нее к Рафаэлю и вернулась к летчику. Когда он сунул горлышко бутылки в рот и запрокинул голову, самолет нырнул носом к серебряной излучине реки в двух тысячах футах под нами, так что у нас засосало под ложечкой. Осушив бутылку, пилот отер губы тыльной стороной ладони, повернулся ко мне и прокричал в самое ухо:
— Пуэрто-Касадо! — И указал куда-то вперед.
Сквозь дымчатое марево я различил впереди очертания какого-то темного холма, неожиданно выросшего на плоской равнине.
— Una hora, mas о menos! — кричал пилот, показывая мне один палец. — Una hora… Puerto Casado… comprende?
[12]
Весь этот час я дремал урывками, между тем как темная громада холма надвигалась все ближе. Самолет нырнул носом, и мы начали быстро снижаться. Вертикальные токи теплого воздуха подхватили крохотную машину и начали трясти и швырять ее; самолет плясал в воздухе, словно искра над костром. Затем он круто накренился, и на мгновение равнина приняла наклонное положение, река повисла над крылом, а горизонт оказался прямо над нами. Выровнявшись, мы уверенно направились к небольшому полю, которое можно было отличить от окружающей местности только потому, что на его краю с длинного шеста вяло свисал желтый ветровой конус. Самолет коснулся земли, прокатился немного по траве и остановился. Пилот с улыбкой посмотрел на меня, выключил мотор и сделал широкий всеохватывающий жест.
— Чако! — сказал он.
Когда мы вышли из самолета, жара навалилась на нас с почти ощутимой силой, и сразу стало нечем дышать. Пожухлая трава под ногами была жесткой и сухой, как стружки, кое-где виднелись островки огненно-желтых цветов. Не успели мы выгрузить из самолета багаж, как вдали показался грузовик; подскакивая на кочках, он направлялся к нам прямо по полю. За рулем сидел невысокий, толстый парагваец; на его губах блуждала улыбка, словно наше прибытие немало его забавляло. Он помог нам погрузить вещи, после чего мы покинули посадочную площадку и поехали по пыльной и тряской дороге через лес. Машина поднимала тучи пыли, и мы были настолько поглощены тем, чтобы хоть как-то удерживаться за борта грузовика, подпрыгивавшего на ухабах, что я не имел возможности рассмотреть местность, по которой мы проезжали. Через десять минут мы с грохотом въехали в Касадо. Поселок представлял собой обычное для Южной Америки скопление полуразвалившихся лачуг, разделенных разъезженными улицами без всякого покрытия. Мы проехали мимо огромного мангового дерева, стоявшего в центре поселка; в тени его укрывалось множество людей: некоторые спали, другие беседовали, оживленно шла торговля тыквами, сахарным тростником, яйцами, бананами и другими товарами, разложенными прямо в пыли.
Отведенный нам домик находился в конце поселка и был едва виден за стеной апельсинных деревьев и грейпфрутов, между которыми росли кусты гибискуса, покрытые крупными красными цветами. Дом и его зеленая завеса были окружены сетью узких, мелких оросительных каналов, заросших травой и водорослями. Воздух оглашался мелодичным жужжаньем москитов, ночью к нему присоединялись многочисленные древесные лягушки, жабы и цикады. Древесные лягушки кричали возбужденными, пронзительными голосами, жабы квакали тяжеловесно и задумчиво, а цикады время от времени издавали звуки, напоминавшие сопрано электрической пилы, разрезающей лист кровельного железа. Дом был удобен, хотя и без излишеств. Он состоял из трех комнат, смежных, как это принято в Испании, причем потолки всех трех комнат протекали. Несколько поодаль находились кухня и ванная, соединявшиеся с домом крытой галереей. Десять минут спустя после приезда я обнаружил, что ванную нам придется делить со многими представителями местной фауны: там проживало несколько сот москитов, множество крупных, блестящих, проворных тараканов и несколько угрюмых с виду пауков, занимавших пол. На бачке унитаза сидели несколько худосочных древесных лягушек с выпученными глазами и висела маленькая летучая мышь; она злобно пищала и, как все летучие мыши, очень напоминала потрепанный зонтик.
К несчастью, я ни с кем не поделился своими зоологическими открытиями, и Джеки, войдя в ванную после меня, выскочила оттуда как ошпаренная, оставив там мыло, полотенце и зубную щетку. Дело было в том, что летучая мышь, очевидно возмущенная постоянным хождением, слетела с бачка и, хлопая крыльями, повисла в воздухе перед лицом Джеки. Довольно язвительно Джеки заметила мне, что до сих пор она не считала летучих мышей необходимым условием опрятной жизни. В конце концов мне удалось убедить ее в том, что, несмотря на свою антиобщественную выходку, летучая мышь совершенно безвредна. Однако и впоследствии, заходя в ванную, Джеки опасливо косилась на летучую мышь, которая висела на бачке и с неприязнью смотрела на нее.
Не успели мы разобрать вещи, как нас приветствовал другой представитель местной фауны в образе нашей хозяйки, смуглой черноглазой женщины, которую, как она нам сообщила, звали Паула. Лицо ее еще сохраняло следы былой красоты. Телеса ее так и выпирали из платья, но, несмотря на это, движения отличались исключительной легкостью и изяществом. Она плавала по дому, словно кучевое облако, разрастающееся в грозовую тучу, напевала лирические песенки, глядя перед собой затуманенным взором и с упоением занимаясь уборкой, которая состояла в том, что она сметала на пол все предметы, лежавшие на столах и стульях, а потом с тяжелым кряхтеньем подбирала то, что не разбилось. Вскоре мы убедились, что Паула занимает в местном обществе высокое и почетное положение: она была владелицей дома свиданий, и молодые, незамужние девицы находились на ее попечении. Паула относилась к своим обязанностям со всей ответственностью. Раз в две недели она выводила девочек встречать прибывающий пароход и «по-матерински» внимательно следила за тем, как они торговались с членами экипажа и пассажирами. Примерно на расстоянии мили от пристани пароход всегда давал гудок, предупреждая о своем прибытии. По этому сигналу Паула мчалась в свою хижину переодеваться. Она втискивала огромные груди в крохотный бюстгальтер, оставляя открытым то, что туда не входило, надевала платье какого-то невообразимого фасона и цвета, совала ноги в туфли с каблуками высотой в шесть дюймов, выливала на себя чашку какого-то удушающего зелья и мчалась к пристани со своим отборным товаром, торопя болтающих и смеющихся девиц. В эти минуты она напоминала пожилую, добродушную учительницу, сопровождающую на прогулке своих воспитанниц. Занимая столь важное положение, Паула держала в своих руках весь поселок, включая и местную полицию. Для нее не существовало неразрешимых проблем. Она могла достать все что угодно, от контрабандных бразильских сигарет до восхитительного dulce de leche
[13] , и по первой просьбе немедленно отправляла своих девочек на поиски. Горе тому жителю поселка, который отказывался помочь Пауле. Жизнь его (в биологическом аспекте) становилась невыносимой. Вскоре мы убедились в том, что Паулу стоило иметь своим союзником.
