Кира закрыла глаза.
Щелкал степлер. Гудели голоса. Хлюпала кровавая сопля в носу у Рича.
— Кира, — позвал Кирсанов. — Ты как?
— Херово, — отозвалась она, не открыв век. — Скажи, чтобы Владу сделали укол. Ему уже все равно.
— Уже не надо, — сказал Алексей Гаврилович.
Щелчок степлера — и он снова зашипел от боли.
Давыдова посмотрела — военврач накрывал тело Попрыгуна рваной простыней. От входа к покойнику уже спешили двое санитаров с носилками и черным пластиковым мешком на них.
— Жаль пацана, — хрипло выдавила Кира. — Ты знаешь, Кирсаныч… Когда я спекусь — стреляй всю обойму. Чтобы сразу. А лучше — пулей.
— Ну что ты бредишь? — брезгливо выплюнул в ответ Алексей Гаврилович. — Ты мне еще истерику устрой! Мне только этого не хватает! Заканчивай, Кира…
— Рада бы… Да не могу.
Справа засмеялся Рич — Саша Скоробогатько, 32 года, не женат, 23 прыжка за последние четыре года, — сначала тихонько, а потом громче. Слезы потекли у него из глаз и из ноздрей. Он смеялся и плакал одновременно, а сопля выскользнула из распухшего окровавленного носа и упала ему на грудь, оставляя красный след на ткани рубашки.
— Ты чего, Рич? — спросила, опешив, Давыдова.
Обычно в Риче эмоций было не больше, чем в снежной бабе, — он славился своей жесткостью и равнодушием к чужой и своей боли, за что Кира его порядком недолюбливала, но работать с ним было легко — он брал на себя грязь и, похоже, вовсе не переживал из-за этого. Плачущий Рич — это как летающий снегоход или бабочка среди сугробов.
— Ты чего? — переспросила она.
— А я — живой… — ответил Рич, повернув к ней разбитое лицо.
Под правым его глазом наливалась сиреневым большая гематома.
— Я — живой!
Он запрокинул голову, и кадык заскользил под молочной белой кожей шеи.
Кирсанов выразительно посмотрел на Шишкина, тот вздохнул, положил степлер, достал из своего чемоданчика тубу и, подойдя к Скоробогатько, сделал тому инъекцию в область под заушной впадиной. Глаза у Рича сразу помутнели, уголки губ пошли вниз, и он затих, уронив голову на грудь.
Доктор Шишкин аккуратно потрогал джампера за нос и, присмотревшись, покачал головой.
— Ну и нос… — сказал он. — Не нос, а клюв.
Потом повернулся к Кире и добавил:
— Потерпишь еще, девочка? Мне пару стежков на шефе сделать осталось!
Давыдова медленно кивнула в знак согласия.
То, что еще недавно было Попрыгуном, уже несли прочь. Непроницаемо черный, блестящий мешок был наглухо застегнут на «змейку». Кира провожала носилки глазами, когда Кирсаныч сел рядом и взял ее за руку.
— Ты как?
— Плохо…
Шишкин, кряхтя, опустился на колени рядом с ними и уверенным движением вспорол штанину комбинезона Киры.
— Но ты смогла.
— Мы смогли. Если бы не Попрыгун… не Влад…
— Серьезная группа?
— Нам повезло, они не успели собраться. Профессионалы. Просто мы успели первыми.
— Завалили кого-нибудь?
Давыдова покачала головой.
— Жаль… — сокрушенно протянул Алексей Гаврилович. — Был бы неплохой бонус из пары дохлых джамперов с той стороны. Но главное вы сделали, ребята, вы не дали им уничтожить струну.
— Да, главное мы сделали, — согласилась Кира и застонала от боли, когда доктор коснулся опухшего колена.
Она вспомнила глаза человека, который мог легко разбить ей череп рукоятью револьвера, но почему-то не сделал этого. Вспомнила — и невольно зажмурилась. В памяти осталось все, до последней детали — запахи, звуки, блеск пота на коже врага, крошки на бетоне, врезающиеся в плоть, как иглы…
— А бонус, Кирсаныч… Бонус — это в следующий раз, — добавила она тихо. Было очень больно. И не только колену. — Будут тебе дохлые чужие джамперы, не переживай!
Мир Зеро. Скорый поезд Варшава — Киев. Ноябрь
После третьей попутчик сразу же налил четвертую.
— Чтобы не отвлекаться, — пояснил Сергей Борисович с улыбкой и поставил уже далеко не полную бутылку коньяка на столик.
— Частите, — упрекнул его Давыдов.
— Не скажите. Ночь длинная. Разговор долгий. Я, например, не против расслабиться.
— Вы обещали преамбулу…
— Будет вам преамбула, дорогой Денис Николаевич, будет. И амбула воспоследует.
Денис хмыкнул.
— Красиво излагаете…
— Так неудобно же! Что ж мне делать в разговоре с известным писателем? Деревенщиной прослыть не хочется.
— Хороший словарный запас, — похвалил Давыдов. — Наверное, действительно много читаете.
— Угадали. Очень люблю. Литература — это лучшее, что создали люди на текущий момент…
— Ух ты! А коньяк? — спросил Давыдов, ловя себя на том, что широко и глуповато улыбается, глядя в лицо собеседнику.
— Коньяк, несомненно в первой десятке, — сказал Сергей Борисович, — но литература круче. Ваша, например, круче…
— Бездарно льстите, Сергей Борисович!
— Отнюдь, — возразил попутчик и посмотрел на Давыдова без тени усмешки. — Ваша литература действительно очень хороша. Впрочем, чего можно ожидать от демиурга?
Денис посмотрел на собутыльника, как на ненормального:
— Это вы меня демиургом назвали?
— Да, вас, — подтвердил попутчик.
— Совсем меры не знаете, — констатировал Денис с печальными интонациями врача, только что поставившего сложный диагноз умирающему пациенту. — Какой я вам демиург?
— Не волнуйтесь так, Денис Николаевич!
— Да я и не волнуюсь! Можете обращаться ко мне не по имени-отчеству, а по-простецки — Боже мой!
— Давайте-ка закусим, Денис Николаевич! — ухмыльнулся Сергей Борисович, и неожиданно подмигнул. — Вы, конечно, остряк, но, наверное, знаете, что до Платона слово «демиург» означало просто высококлассного ремесленника?
— Если вы думали меня этим обидеть — и не пытайтесь. Я на ремесленника не обижаюсь. Да, писать — мое ремесло, и смею уверить, это я умею делать хорошо!
— Да кто б сомневался!
В этом месте Сергею Борисовичу надо было бы всплеснуть руками, изображая озабоченность, но озабоченности не было. Глаза у попутчика оставались холодными, как замерзшие лужицы промозглым ноябрьским утром. Неприятные глаза. Однозначно неприятные.
— Прекрасно пишете, — продолжил он. — Убедительно. Натуралистично. А насчет демиурга… Имейте терпение, любезнейший, и я вам все разъясню. Что ж вы не закусываете?
