Почему так происходит, было бы сложно объяснить, не обращаясь к субъективным переживаниям. Здесь мы имеем дело уже не только с эмоциями, которые могут включаться автоматически, но и с чувствами. Чувства возникают, когда эмоции проникают в сознание, то есть когда мы их осознаем. Мы понимаем, что сердимся или что влюблены, поскольку именно так мы себя ощущаем. Принято говорить, что чувствуем мы «нутром», однако на самом деле мы можем обнаружить перемены во всем своем организме. Чем еще, как не чувствами, руководствовались обезьяны, участвовавшие в эксперименте Лизы, когда выбирали то или иное изображение лица? Скорее всего, видео вызывало у них либо приятные, либо неприятные чувства, совпадающие с одним из выражений. Датчики температуры тела подтвердили, что решение принималось эмоциями, а не разумом. Эксперимент, проведенный Лизой, демонстрирует нам интригующую вероятность того, что человекообразные обезьяны осознают свои чувства примерно как и мы.
Однако в основном чувства, которые испытывают животные, остаются для нас загадкой, и мы можем лишь тестировать реакции. Эксперименты научили нас, что все обезьяны, а не только человекообразные в своих собственных мимических выражениях разбираются превосходно. Сходство и различия они улавливают с той же невероятной быстротой и точностью, с которой мы мгновенно отличаем улыбающееся лицо от сердитого. Когда мы показывали капуцинам набор из разных изображений на экране – цветы, животные, машины, фрукты, человеческие лица, обезьяньи лица, – быстрее всего испытуемые опознавали эмоциональные выражения своих собратьев по биологическому виду
[57]. Эти картинки воспринимались иначе, поскольку мимика не только несет некий смысл, но и приглашает к взаимодействию. Поначалу обезьяны даже откликались на увиденные изображения соответствующим образом: до угрожающего лица отказывались дотрагиваться, на дружелюбно приподнятые брови чмокали губами. Эмоциональные выражения пробуждают эмоции – или эмпатию. Собственно, при отсутствии мимики, на которую можно откликнуться, эмпатию проявлять трудно.
В 1990-е гг. шведский психолог Ульф Димберг исследовал эмпатические связи у нашего собственного вида, прикрепляя к лицам испытуемых электроды, позволяющие отслеживать даже самые незначительные сокращения мышц. Он обнаружил, что люди автоматически имитируют выражение лица, предъявляемое им на экране. Самое примечательное, что при этом им даже необязательно осознавать увиденное. Даже если демонстрировать изображения лиц на подпороговом уровне восприятия (на долю секунды) в череде пейзажей, люди все равно будут их воспринимать и бессознательно копировать. Испытуемые думают, что просто любуются красотами природы, не подозревая о мелькающих между пейзажами лицах, но от просмотра у них остается либо приятное, либо неприятное ощущение, в зависимости от того, улыбающиеся лица им предъявлялись или сердитые. Улыбки вызывают у нас радость, хмурые лица – грусть или недовольство. Наши мимические мышцы непроизвольно копируют эти выражения, что в свою очередь влияет на наши чувства
[58].
Это значит, что и в реальной жизни мы невольно поддаемся эмоциональному воздействию со стороны окружающих. Наше с ними эмпатическое взаимодействие напоминает незримое рукопожатие, от которого у нас остается только впечатление – чего-то положительного, вдохновляющего или, наоборот, гнетущего, вытягивающего энергию. Мы понимаем это не сразу, поскольку все это происходит за пределами нашего сознания. Хотя исследование Димберга стало существенным вкладом в понимание механики человеческих взаимоотношений, его, увы, приняли в штыки и подняли на смех. Его революционная работа какое-то время оставалась неопубликованной, поскольку ведущая роль в ней отводилась телу, тогда как на Западе ее принято отдавать сознанию. Нам нравится считать себя в первую очередь существами рациональными – как Дарвину, когда он составлял свой список нелепых «за» и «против» женитьбы. Мы можем закамуфлировать эмоциональные решения, подводя под них рациональную базу: скажем, спортивный автомобиль нужен нам, чтобы успевать проскочить до пробок, а шоколад требуется ради антиоксидантов. Ровно по тем же причинам наука старается возвысить эмпатию до когнитивного процесса. Оставлять ее в плоскости эмоций и физиологии было просто недопустимо, поэтому утверждалось, будто проявляя эмпатию, человек намеренно ставит себя на место другого. Понять постороннего мы, по этой теории, можем либо с помощью «воображения, которое переносит нас в чужое мысленное пространство»
[59], либо сознательно воспроизводя чужую ситуацию. Тело в эти теории не вписывалось.
Однако в последние годы науке пришлось поменять установки. Теперь тело – стержень любых рассуждений об эмпатии. Новейшие исследования с применением метода нейроимиджинга (визуализации процессов работы мозга) подтверждают выдвинутую Димбергом гипотезу об эмпатии как непроизвольном физиологическом процессе. И по данным этих исследований, эмпатия нарушается, когда мимическому подстраиванию что-то препятствует – например, если испытуемый сжимает в зубах карандаш, чтобы мышцы щек не участвовали в мимике. Наше лицо гораздо более подвижно, чем мы думаем, – эта подвижность и позволяет нам настраиваться на окружающих за счет подражания их мимике. С этим начинаются сложности у получивших инъекции ботокса: расслабленные мышцы не позволяют копировать («отзеркаливать») выражение лиц окружающих, лишая своих обладателей возможности уловить их чувства. Красоту ботокс, может быть, и дарит, но при этом затрудняет эмпатию – не только для самих «омолодившихся», но и для тех, кто с ними общается. После инъекций ботокса лицо выглядит застывшим, у него пропадают постоянные микродвижения – неотъемлемая составляющая нашего повседневного взаимодействия. Отсутствие привычного отклика вызывает у собеседника впечатление, что от него закрываются и даже отталкивают
[60].
Сейчас нам кажется странным скепсис, с которым наука поначалу отнеслась к этим физиологическим процессам. Кто из нас не плакал, когда плачут другие, не смеялся за компанию, не прыгал от радости вместе с остальными? Мы проникаемся чувствами окружающих, примеряя на себя их позы, движения и мимику. Эмпатия передается от тела к телу.
Обезьяна видит, обезьяна делает
В 1904 г. Лев Николаевич Толстой начал детский рассказ немыслимой для сегодняшнего читателя фразой: «В Лондоне показывали диких зверей и за смотренье брали деньгами или собаками и кошками на корм диким зверям»
[61]. Так в клетке свирепого льва оказывается перепуганная собачонка, брошенная ему на съедение.
Сегодня у ворот такого зверинца собралась бы разгневанная толпа. Отношение к животным за это время изменилось настолько, что многие из нас подобного зрелища бы просто не выдержали. И это показательно. Если я подробно опишу нападение льва, вы, возможно, прочтете, но видеть собственными глазами, как лев терзает щенка – это совсем другое. Вы бы содрогнулись. Телесный канал восприятия заставляет нас до такой степени проникнуться происходящим, что нам просто некуда деваться: ощущения почти такие же, как если бы лев терзал нас самих. Все, что мы можем, – закрыть глаза руками, чтобы заслониться от этого потока. И нам трудно представить, что предшествующим поколениям такое зрелище могло казаться занимательным. Значит ли это, что у нас, нынешних, сильнее развита эмпатия? Маловероятно. Вряд ли общечеловеческая способность к эмпатии могла измениться за такой короткий срок. Если что-то изменилось, то лишь ее приоритеты. Мы открываем или закрываем двери эмпатии в зависимости от того, с кем мы себя идентифицируем и к кому испытываем близость. Мы распахиваем двери для друзей и родственников, а также для любимых животных, но закрываем для врагов – и для животных, которые нам безразличны.
