У меня голова кругом идет от всех этих попыток возвысить незамысловатую эмоцию, развившуюся, чтобы оградить организм от опасных веществ. Ученые, с их вечной склонностью увлекаться своими фантастическими теориями, так ловко замели следы, выдающие скромное происхождение этой эмоции, что ее действительно легко принять за новую и неизведанную. Причем даже не за эмоцию – ее рассматривают как мыслительное действие, определяющее нас и объясняющее наши самые благородные достижения. Впрочем, не все психологи разделяют эти взгляды. Некоторые, как и я, считают, что, копнув чувство отвращения (даже его моральную ипостась) поглубже, мы обнаружим в его основе ту же самую эмоцию, которая базируется в островковой доле и выражается сморщиванием носа.
Что меня особенно задевает как человека, любящего животных и ежедневно с ними работающего, это идея, будто неприязнь к ним каким-то образом повышает нашу цивилизованность. Если так, зачем же мы в таком количестве тащим их к себе в дом, балуем, холим, лелеем, относимся как к членам семьи и готовы убирать за ними сколько потребуется? Хозяева кошек безропотно меняют наполнитель в лотке, владельцы собак ловко орудуют совком для фекалий на прогулке, а уж про любителей лошадей и говорить нечего. Человек жить не может без животных. Помимо того, что они дают нам пищу, животные трудились на нас – тянули плуг, несли на спине войско, доставляли корреспонденцию (почтовые голуби) и продолжают трудиться по сей день – ищут наркотики, участвуют в охоте, пасут отары, облегчают страдания больным, ловят грызунов, опыляют цветы и так далее. Если животные человеку и в самом деле отвратительны, откуда в зоопарках 175 млн посетителей за год в одних только США? А все эти ролики с животными, которые мы смотрим в «Фейсбуке»? Детские мультфильмы с говорящими животными? Магазины игрушек, заваленные плюшевыми медведями, слонами, динозаврами, в обнимку с которыми засыпают наши дети? В действительности люди испытывают к животным огромную симпатию и уважение, отражающиеся в том числе в языке: «смелый как лев», «грациозная словно лань», «могучий как бык». И хотя мы на Западе стремимся обособить человека от царства животных, наши предки, жившие ближе к природе, вряд ли обманывались подобным образом. Скорее всего, они возводили животных в ранг богов и поклонялись им, как поклоняются и в наше время народы, не знающие письменности. Поэтому я не думаю, что отвращение у человека связано с отрицанием нашего животного начала.
Попытки считать эту эмоцию порождением культуры любопытны в свете того, что мы знаем о культуре других видов. Вполне вероятно, что и у животных имеется отвращение, обусловленное культурными особенностями. Возможно, кому-то достаточно положиться в выборе пищи на инстинкт – особенно соблюдающим «монодиету», как большой панде, которая весь день жует бамбук, или коале, питающейся лишь эвкалиптовыми листьями, – но такие случаи редки. В тропическом дождевом лесу встречаются тысячи разных растений, плоды и листья которых доступны приматам. Большинство этих растений несъедобны, часть из них ядовиты, другие вызывают недомогания – как же приматам отличить подходящие для употребления в пищу? Поневоле станешь разборчивым в том, что можно есть и на какой стадии созревания. Считается, что цветное зрение у приматов развилось в ходе эволюции как раз ради этого – чтобы упростить отбраковку. В рационе шимпанзе, кроме того, присутствует достаточное количество мяса, которое они добывают на охоте. И скорее всего, к разлагающимся останкам они относятся так же, как мы, поскольку подбирать чужую добычу они не станут и падалью брезгуют. Вот почему подложенный Тарой крысиный труп вызывал именно такую реакцию.
Из огромной массы исследований мы знаем, что молодые шимпанзе учатся у старших не только тому, что употреблять в пищу и чего избегать, но и как добывать труднодоступное – выуживать термитов, колоть орехи, собирать мед из пчелиных гнезд. Наши собственные эксперименты подтверждают, что обезьяны – превосходные подражатели
[138]. В естественной среде это свойство формирует культурно обусловленные пищевые предпочтения. Современные исследования культурных особенностей охватывают множество видов животных – от птиц и рыб до дельфинов и обезьян. Как это соотносится с отвращением, показывает один изящный полевой эксперимент, проведенный в южноафриканском заповеднике.
Голландский приматолог Эрика ван де Вааль (не родственница) выдавала диким верветкам открытые пластиковые контейнеры с кукурузным зерном, которое эти карликовые мартышки, серые с темной мордочкой, просто обожают. Но подарки были с подвохом: часть зерен окрашена в синий, часть – в розовый. Для одной группы в синий красили зерна с привычным вкусом, а в розовый – пропитанные отвратительным для верветок соком алоэ. Для другой группы, наоборот, в синий красили пропитанные алоэ, а в розовый – обычные. Соответственно одна группа в результате ассоциативного научения привыкла выбирать только синие зерна, а другая – только розовые. Затем исследователи перестали пропитывать зерна соком алоэ и дождались появления у верветок детенышей. Теперь в каждой группе съедобными были все зерна независимо от цвета, но мартышки уже не изменяли приобретенным предпочтениям, так и не узнав, что зерна «отталкивающего» цвета тоже стали вкусными. Из двадцати семи новорожденных только один научился есть зерна обоих цветов. Остальные, как и их матери, не притрагивались к зернам «неправильного» цвета, несмотря на полную их доступность и точно такой же вкус, как у «правильных». Кто-то из детенышей мог даже усесться на край контейнера с отвергаемыми зернами, поедая предпочитаемые. Единственным исключением оказался детеныш обладательницы крайне низкого статуса, которая жила впроголодь и не брезговала даже «запретными» зернами. То есть и этот детеныш тоже перенимал пищевые привычки у матери
[139].
Подчинение традициям играет чрезвычайно большую роль. Тут нет ничего необычного, напротив, это широко распространенная практика. Подражая матери в выборе пригодного в пищу, детеныш имеет больше шансов выжить, чем когда самостоятельно разбирается с тем, что съедобно, а что нет, рискуя отравиться. А значит, и у животных отвращение может оказаться приобретенным. Взрослые обезьяны, научившись отвергать невкусные кукурузные зерна, передали свои предпочтения потомству. Действительно ли детеныши испытывали отвращение к зернам, которые отказывались брать в рот их матери, сказать трудно, но с поведенческой точки зрения они демонстрировали четкое предпочтение одного «сорта» и отторжение другого. Говоря о человеке, мы, не колеблясь, описали бы происходящее, используя термины из эмоциональной сферы.
Французский приматолог Сесиль Сарабьян изучала реакцию «фу!» у диких макак на субтропическом японском острове Кодзима. Она раскладывала неподалеку друг от друга на берегу три разных предмета – обезьяньи экскременты, пластиковые фекалии (выглядевшие очень реалистично) и коричневую пластиковую обложку от блокнота. На каждый из этих предметов она помещала пшеничные зерна (которые макаки едят, но не очень охотно) и половинку арахиса (лакомство, которое они обожают). Обнаружившие угощение обезьяны арахис собирали и съедали весь и всегда (хотя иногда энергично терли ладони после прикосновения к экскрементам), а пшеничные зерна – с пластиковой обложки всегда, а с настоящих и искусственных экскрементов примерно в половине случаев. То есть преодолевать отвращение к фекалиям ради зерна они не были готовы, но перед арахисом все же не устояли. Употребление потенциально загрязненной пищи – это всегда выяснение, что перевесит, отвращение или питательная ценность (которая у арахиса выше). Сейчас Сарабьян проводит аналогичные эксперименты с шимпанзе и бонобо и уже убедилась, что отвращение к некоторым загрязняющим веществам они не могут перебороть даже ради самой прекрасной пищи
[140].
