Окажись я в подобной ситуации с любой другой женщиной, я бы сымпровизировал, чтобы как-то выкрутиться. Но с Линдси все иначе. С Линдси это не имело значения. Она ехала по любимой дороге – у нее был любимый маршрут, – и мы разговаривали, пока не заехали в Гилфорд, где остановились на парковке у торгового центра Лорел-Молл. Мы просто сидели в машине и разговаривали.
Лучшего ничего не могло и быть! Разговор лицом к лицу не был простым продолжением наших телефонных звонков, электронных писем и чатов. Наше первое свидание было продолжением нашего первого контакта онлайн и началом разговора, который будет длиться столько, сколько мы захотим. Мы говорили о наших семьях – вернее о том, что от них осталось. Родители Линдси тоже были в разводе. Отец и мать у нее жили на расстоянии двадцати минут пути, и в детстве Линдси постоянно кочевала между их домами. Она жила «на чемоданах», все время переезжая. По понедельникам, средам и пятницам она ночевала в своей комнате в доме матери. По вторникам, четвергам и субботам она ночевала в своей комнате в доме отца. Драматизм воскресенья был в том, что она могла выбирать.
Она указала, что у меня плохой вкус, и раскритиковала мой выходной прикид: рубашка с воротником на пуговицах поверх майки-алкоголички и джинсов (прошу прощения!). Она сообщила мне о двух других парнях, с которыми также встречалась и о которых она уже упоминала онлайн. Даже Макиавелли не покраснел бы, слушая, как осторожно я стал подкапываться под них (и не прошу прощения!). Я тоже все ей рассказал про себя, включая тот факт, что мне нельзя будет говорить с ней о своей работе (к которой я даже еще не приступал). Получилось до смешного напыщенно, и она дала мне это понять, важно кивая и поддакивая.
Я сказал ей, как меня беспокоит предстоящее тестирование на полиграфе, требуемое для подтверждения моей благонадежности, и она предложила потренировать меня – как бы понарошку все отрепетировать. Сама ее жизненная философия была безупречным тренингом: скажи, чего ты хочешь; скажи, кто ты есть; никогда не стыдись. Если они тебя отвергнут, это их проблема. Мне никогда ни с кем не было так легко и никогда не хотелось, чтобы кто-то вот так покритиковал меня за мои недостатки. Я даже разрешил ей меня сфотографировать.
Ее голос звучал у меня в голове, когда я ехал в АНБ в комплекс с необычным названием Friendship Annex – «Дружеский филиал» – на заключительное интервью для получения допуска. Я оказался в комнате без окон, привязанный, как заложник, к простому офисному стулу. Вокруг груди и живота у меня были пневмографические трубки для измерения дыхания. На кончиках пальцев – зажимы, проверяющие электрическую активность кожи, а пневматическая манжета на руке измеряет частоту сердечных сокращений. Датчик на кресле фиксирует мелкие суетливые движения и перемену положения тела. Все эти приборы – привязанные, прицепленные, застегнутые и затянутые ремнями вокруг моего тела – были соединены с большой черной машиной, стоящей на столе прямо напротив меня: полиграфом.
По ту сторону стола, на более элегантном кресле, сидела полиграфолог. Она напомнила мне одну мою бывшую учительницу, и во время теста я большую часть времени потратил на то, чтобы вспомнить ее имя – и при этом все время старался не думать о нем. Она, то есть полиграфолог, начала задавать вопросы, причем первые были чепуховыми: правда ли, что мое имя Эдвард Сноуден? 21 июня 1983 года – день моего рождения? Дальше: совершал ли когда-нибудь я серьезное преступление? Играл ли когда-нибудь в азартные игры с крупными проигрышами? Имелись ли проблемы с алкоголем и нелегальными наркотиками? Был ли я агентом иностранного государства? Призывал ли я когда-нибудь к насильственному свержению правительства Соединенных Штатов? Допускались только бинарные ответы: «Да» и «Нет». Я много раз ответил «Нет» и все ждал вопросов, которые меня страшили. Вроде таких: «Вы когда-нибудь онлайн ставили под сомнение компетенцию и моральный облик медицинского персонала Форта-Беннинг?» Или: «Что вы искали в сетях Лос-Аламосской атомной лаборатории?» Но этих вопросов у меня никто не спросил. И, прежде чем до меня дошел этот факт, тестирование было окончено.
Я прошел его с блестящими результатами – «чист как стеклышко». Полагалось ответить на циклы вопросов по три раза, и все три раза я прошел успешно. А это значило, что я не только получил допуск TS/SCI, но и еще заслужил формулировку «тест на полиграфе в полном объеме» в личном деле – что является высочайшей степенью благонадежности в Соединенных Штатах.
У меня есть девушка, и я на вершине мира.
Мне исполнилось двадцать два года.
Часть вторая
Система
Здесь я ненадолго поставлю повествование на паузу, чтобы вкратце объяснить мои политические взгляды в возрасте двадцати двух лет. У меня их вообще не было. Вместо этого, как у многих молодых людей, у меня были твердые убеждения, но я отказывался признавать, что они не доподлинно мои, что это довольно противоречивый набор унаследованных принципов. Мой разум был мешаниной ценностей, в которых я был воспитан, и идеалов, которых я нахватал онлайн. Только к тридцати годам я наконец стал понимать, что столь многое, во что я верил (или думал, что верю), было всего лишь юношеским импринтингом. Мы учимся говорить, имитируя речь окружающих нас взрослых, и в процессе запоминания вбираем в себя их мнения и взгляды, полученные через имитацию, – но обманываемся тем, что считаем слова, которыми пользуемся, своими собственными.
Мои родители если не презрительно относились к политике в целом, то уж точно презирали политиканов. Несомненно, их отношение не имело ничего общего с недовольством тех, кто не ходит голосовать, или высокомерным фанатизмом других. Это было, скорее, изумленное отстранение, характерное для их класса, который в иные времена называли «федеральным гражданским сектором» или «общественным сектором» – а сейчас пытаются именовать «глубинным государством»
[37] или «теневым правительством». Ни один из этих эпитетов тем не менее не ухватывает подлинной сути того, чем они являются. Это класс профессиональных чиновников (к тому же, вероятно, последний работоспособный средний класс в американской действительности), который – не будучи ни выборным, ни назначенным – работает в правительстве или в одном из независимых агентств, от ЦРУ и АНБ до Налогового управления и Комиссии по коммуникациям; или же трудится в одном из органов исполнительной власти – Государственном департаменте, Министерстве финансов, Министерстве обороны, Министерстве юстиции…
Таковы были и мои родители, «мои» люди, почти трехмиллионный профессиональный государственный контингент, призванный помогать дилетантам, которых выбирает электорат, и назначенный этими «народными избранниками», чтобы помогать им в выполнении их политического долга – или, говоря словами клятвы, «в добросовестном исполнении служебных обязанностей». Это государственные служащие, которые остаются при своих должностях, даже когда администрации приходят и уходят; которые работают одинаково честно и при республиканцах, и при демократах, потому что в конечном итоге они работают для самого государства, обеспечивая основополагающую непрерывность и стабильность правления.
