Время и опять-таки американский политический класс доказали, что готовы мириться с «утечками» и даже их создавать, когда они служат их собственным целям. Разведывательное сообщество часто объявляет о своих «успехах», невзирая на грифы секретности и последствия операций. Никогда это не было столь очевидно, как в недавно «просочившейся» истории об умерщвлении без суда родившегося в Америке проповедника и экстремиста Анвара аль-Авлаки в Йемене. Втихаря публикуя в «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» материалы об атаке дронов на аль-Авлаки, администрация Обамы своим молчанием признает существование программы дронов в ЦРУ и ее «матрицу диспозиции» или список убийств, причем и то, и другое – официально «совершенно секретная» информация. Тем самым правительство косвенно подтверждает, что замешано не только в целенаправленных убийствах, но и в целенаправленных убийствах американских граждан. Такие утечки, выполненные скоординированным образом в ходе медийных кампаний, служат шокирующим подтверждением ситуационного подхода государства к секретности: запечатывающее устройство может быть использовано в руках государства как акт безнаказанности, но может быть взломано, когда правительство хочет приписать заслугу себе.
И только в этом контексте отношение правительства США к «утечкам» может быть понято до конца. Власть прощает «несанкционированные» утечки, когда они приносят неожиданные выгоды, и забывает о «санкционированных», когда они наносят вред. Но если правительство не видит разницы между вредом от утечки и отсутствием на нее разрешения – то что тогда делает одну «утечку» допустимой, а другую – нет?
Ответ – власть. Ответ – контроль. Разоблачение допустимо только тогда, когда оно не угрожает фундаментальным устоям государственности. Если бы все структуры организации, от почтового отделения до пафосного кабинета начальника, наделялись равной властью обсуждать внутренние проблемы, то ее руководители утратили бы контроль над информацией, а дальнейшее функционирование организации оказалось бы под угрозой. Равенство голосов, независимых от организационного менеджмента или иерархии принятия решений, – это и есть то, что называется whistleblowing, сигнальный свисток, особенно угрожающий для разведсообщества, которое основывается на строгой субординации и действует под юридически легализованным покровом секретности.
«Дующий в свисток», в моем понимании, – это человек, на собственном тяжком опыте пришедший к заключению, что жизнь внутри учреждения стала несовместимой с разработанными принципами широкого общества вне его стен, которому это учреждение должно быть подотчетно и которому обязано лояльностью. Этот человек осознает, что не может оставаться в таком учреждении, и знает, что учреждение не может и не хочет быть расформировано. Реформирование этого учреждения, однако, возможно, и вот он дует в свисток и раскрывает информацию, чтобы вызвать общественное давление.
Таково адекватное описание моей ситуации, с одним важным дополнением: вся информация, которую я намеревался раскрыть, была под грифом «Совершенно секретно». Поэтому я, «дунув в свисток», должен был показать, что системы слежения – не абсолютная прерогатива государства вопреки утверждениям разведсообщества, а незаслуженная привилегия, которой разведсообщество злоупотребляет ради того, чтобы ослабить над собой демократический контроль. Без публикации полного диапазона секретных возможностей разведсообщества не было бы надежды восстановить баланс сил между гражданами и их правительством. Этот мотив «дунуть в свисток» я считаю основным: согласно ему, разоблачение – не радикальный акт сопротивления или инакомыслия, а сигнал, чтобы корабль вернулся в порт, где его разоружат, переоснастят и устранят течи.
Тотальное разоблачение тотального аппарата массового слежения – не мной, но средствами массовой информации (а это, де-факто, четвертая ветвь власти правительства США) – защищено Биллем о правах: это единственный ответ, соответствующий масштабу преступления. Можно было просто раскрыть конкретное злоупотребление или ряд злоупотреблений, которое агентство могло бы пресечь (или сделать вид, что пресекло), оставив в тени нетронутым весь остальной аппарат. Вместо этого я решил предать огласке единственный, но всеобъемлющий факт: мое правительство разработало и применило глобальную систему массовой слежки без ведома и согласия на то своих граждан.
«Дующие в свисток» могут быть порождены обстоятельствами на любом уровне работы учреждения. Но цифровая технология привела нас в ту эпоху, когда впервые за всю описанную историю эти люди появляются из низов иерархической пирамиды, где традиционно меньше всего заинтересованных в поддержании статуса-кво. А в разведсообществе, как практически в каждом гигантском, децентрализованном учреждении, которое полагается на компьютеры, низшие уровни кишат техническими специалистами вроде меня. Узаконенный доступ таких специалистов к инфраструктуре компании находится в невероятной диспропорции к их формальной возможности влиять на решения, принимаемые учреждением. Говоря иначе, существует дисбаланс между тем, что эти работники должны знать в их должности, и тем, что они способны узнать; дисбаланс между незначительной властью поменять культуру учреждения и большой властью адресовать свою обеспокоенность всему обществу. Хотя подобными технологическими привилегиями, конечно, могут злоупотребить (в конце концов, большинство системщиков имеют доступ ко всем файлам), наивысшая привилегия заключена в самой технологии. Технические специалисты, пытающиеся сообщить о систематическом злоупотреблении технологиями, обязаны сделать больше, чем просто вынести свои находки на публику, если важность этих находок должна быть понята. Их долг – контекстуализировать свои находки, объяснить их подробно.
Примерно несколько десятков человек, находящихся в наиболее выгодном положении в мире, сидели вокруг меня в Туннеле. Мои коллеги-технари приходили туда каждый день, садились за свои терминалы и продолжали выполнять свою работу. Они не вникали в происходящие злоупотребления, им было просто нелюбопытно, и это отсутствие любопытства делало их не злодейскими, а трагическими фигурами. Не важно, что привело их в разведку, патриотизм или оппортунизм, – но, войдя внутрь машины, они сами сделались машинами.
Четвертая власть
Нет ничего тяжелее, чем жить с тайной, которую никому нельзя открыть. Лгать незнакомым, прикрываясь своей легендой, скрывать тот факт, что твой офис находится под самым секретным ананасовым полем в мире, может считаться таким примером, но, по крайней мере, ты в этой лжи – часть команды. И раз это ваш общий секрет, то и бремя ваше – общее. Все это так грустно, но и смешно – немного…
Когда же у вас есть настоящий секрет, который вы не можете открыть никому, даже смех будет ложью. Я мог бы говорить о своих переживаниях, но никогда – о том, куда они могут меня завести. До конца жизни я буду помнить, как пытался объяснить коллегам, что наша работа нарушает клятвы, которые мы давали, а они, пожимая плечами, говорили в ответ: «Ну что поделать?» Я терпеть не могу эту фразу, это чувство смирения, это чувство поражения, но, значит, оно еще властвует над тобой, если ты спрашиваешь себя: «А правда – что?»
Когда ответ нашелся, я решил стать «дующим в свисток». Но шепнуть Линдси, любви всей моей жизни, хоть словечко об этом решении – означало бы подвергнуть наши отношения еще более жестоким испытаниям, чем если бы я не говорил вообще ничего. Не желая причинять ей больший вред, чем тот, с которым уже примирился, я молчал и был одинок в своем молчании.
