– Хорь, я домой сбегаю на полчасика. Надо.
Дома Лабрюйер отыскал листок, один из тех, что были найдены в номере госпожи Крамер. Уже и на первый взгляд было видно, что почерк – не тот. Он помчался обратно в фотографическое заведение, и там они с Хорем внимательно изучили обе бумажки.
– Это две разные женщины, – сказал Хорь. – Ничего себе новость!
– В Риге одновременно появляются две пожилые седые дамы, одна ищет итальянцев, другая преподает итальянский оперный язык. Они бывают в одних и тех же местах, но при этом не познакомились! – воскликнул Лабрюйер. – Скажи, госпожа Лемберг не производит впечатления буйнопомешанной? Не ругается?
– Нет, благопристойная дама.
– Черт знает что… Вот что, Хорь. Мне кажется, стоит отдать Минни эту потерянную бумажку, но как-то так, чтобы повидать эту госпожу Лемберг. Что говорили девицы о своих уроках? Учительница к ним приходит? Или они идут к ней?
– В приличных домах девицы не бегают на уроки, учителей нанимают приходящих… – Хорь задумался. – Мало нам было хлопот? Теперь ты хочешь устроить наблюдение за домом Минни?
– Я сам не знаю, чего хочу. У меня нет в голове ответов на все вопросы разом, – признался Лабрюйер, и это был намек на Енисеева, который, казалось, знал все на свете. – Можно послать Росомаху или Акимыча. Если в доме есть консьержка, она скажет, когда приходит учительница.
– Можно.
И тут раздался телефонный звонок.
– Легок на помине, – сказал Хорь в трубку. – Леопард, это Росомаха. Возьми отводную трубку.
Росомаха доложил – белобрысая дама проживает под именем госпожи Луговской, хозяева дома на нее не нарадуются, любезная, щедрая, а что к ней приходят кавалеры – так она за то и платит, чтобы в ее дела не лезли. Кроме того, Росомаха выследил эту госпожу Луговскую – хотя и долгонько пришлось ждать, пока она соберется. Зато он разглядел даму и даже того, кого она навестила.
– Не красавица, но что-то в ней есть, – сказал Росомаха. – Фигурка складненькая, ножки маленькие, ходит быстро… Я за ней шел по Виндавской – так нарочно замедлять шаг даже не приходилось. Недалеко от больницы она подошла к дому… А почему она вообще туда пошла, как вы полагаете, господа? А она увидела, что «Панар-Левассор» у сарая стоит. То есть любовник на автомобиле не уехал. И ее это, видать, обеспокоило. Она постояла, подумала, да как рванет к Виндавской! И у самого дома встретила выходящего оттуда господина. Они сразу же вошли туда вместе, но я успел разглядеть. По описанию Леопарда, это тот господин, что похитил госпожу Крамер: щупленький, узкоплечий, как гимназистик, только с черными усами. Что, пасьянс складывается?
– Пасьянс формально складывается, – подтвердил Лабрюйер. – Но представь, что в твою колоду замешались картинки того же размера, что и карты, но самые неожиданные. Скажем, рождественские ангелочки. Или виды Крыма. И как их понимать – неизвестно.
– Представил. Ужас что такое.
– Дальше что было?
– Я заподозрил, что они куда-то поедут вместе. А там вторая больница рядом, если повезет, можно взять ормана. Орманы еще часто стоят у Агенсбергского рынка, но туда было далеко бежать. Я, перекрестясь, – к больнице. Повезло – послал Господь ормана. Но мы с ним вместе прождали в закоулке чуть ли не час. Потом к дому подкатил автомобиль. Дамочка и тощий молодчик вышли и уехали. Догнать их мы не сумели. Но покатила эта пара к реке. Я запомнил приметы автомобиля, можно будет его отыскать. Это вроде бы модель «С-24», та, что была заказана для царского гаража, цвет – темно-синий, густой, очень для такого автомобиля подходящий.
– Хорошо, – сказал Хорь. – А теперь запоминай адрес…
Он объяснил Росомахе, где именно спрашивать об учительнице итальянского языка. На том разговор и окончился.
– Пасьянс… – пробормотал Лабрюйер. – Будь он неладен…
– Сложим, – ответил Хорь. – Непременно сложим. Я научусь.
– Хорь, ты не хотел бы перекусить?
– Хотел бы.
– Пошли напротив!
– Кавалер угощает? – кокетливо спросил Хорь и вдруг преобразился: – Я современная передовая женщина, я не позволю, чтобы за меня платили, это унижает женщину! Я всегда и всюду плачу за себя сама!
– Театр по тебе плачет, – ответил Лабрюйер. – Пойду пальто надену. В тужурке как-то неприлично…
Они вышли на Александровскую и дошли до перекрестка, чтобы не перебегать с риском попасть под трамвай или автомобиль. Хорь решительно отказался брать Лабрюйера под руку и, отлично копируя манеры эмансипэ, задрал нос и прошел вперед. Лабрюйер, невольно улыбаясь, позволил ему этот маневр – и тут ощутил подергивание за рукав.
Он обернулся и увидел Глашу.
– Тс-с-с! – сказала горничная и стремительно сунула ему в карман сложенные листки. Не успел он и рта разинуть, как Глаша убежала, и оставалось лишь, глядя девушке вслед, любоваться, как плещется подол коротковатой, открывающей лодыжки юбки и мелькают быстрые ножки в изящных, явно подаренных Ольгой, ботиночках.
В кармане было очередное письмо Наташи, а в голове – смятение: надо же хоть что-то написать в ответ!
Чтение письма Лабрюйер откладывал и откладывал, пока не настало время идти домой.
Дома было хорошо – прислуга квартирной хозяйки, фрау Вальдорф, как раз топила печку, а на столе стояла накрытая салфеткой тарелка – фрау прислала образцовому жильцу две домашние булочки с вареньем.
Нужно было достать из кармана письмо. Лабрюйер знал, что там не будет упреков. И все же беспокоился – что еще могло прийти на ум Наташе? Какие новые загадки придется разгадывать?
Наконец он собрался с духом и развернул письмо.
«Саша, я долго не решалась написать об этом. Если бы ты не знал, в какую беду я попала, если бы сам меня не спас, – я бы промолчала. Есть вещи, о которых нельзя говорить мужчине, чтобы не потерять его, а я безумно боюсь тебя потерять, – писала Наташа. – Но ты знаешь, что после смерти мужа я вступила в отношения с другим человеком. Обычно ради приличия говорят “близкие отношения”, но мы не были близки. Мы просто хотели воспользоваться этим…»
– Ничего не понимаю… – сказал Лабрюйер. Дальше читать не хотелось. Наташа была права – не всякая откровенность полезна. Лабрюйер прошелся по комнате, швырнул письмо на стол, оно слетело на пол, листки легли веером, он рассердился непонятно на что, отвернулся от письма, потом все же поднял и начал читать с другого листка.
«…я думала, что привязанность ко мне для него что-то значит. Он обещал помочь мне вернуть сына, и остальное просто не имело значения. Я пыталась быть ему хорошей подругой, а что не любила – так я же знаю много женщин, хороших жен и прекрасных матерей, которые равнодушны к мужьям, и даже считается, что отсутствие бурных страстей – залог хорошего брака, – рассуждала Наташа. – Но Айзенштадт уже тогда знал, как можно меня использовать. И он пошел на эти отношения, желая меня к себе привязать. У нас был медовый месяц, который не принес нам обоим радости, потом Айзенштадт решил, что я никуда не денусь хотя бы из гордости, потому что заводить нового любовника для меня, в моем положении, было бы унизительно…»
