– Отец и старший брат, – кивнул Бергер. – Но после смерти матери Карл Хедблум сразу оказался в приемной семье. То есть вопрос об отце как опекуне не рассматривался. Почему?
– Мы должны прочитать об этом деле больше. Но одно во всяком случае ясно.
– Что же?
– Едва ли какому-то подражателю захочется копировать Карла Хедблума.
– Это точно, – согласился Бергер. – Жизнь его потрепала, наркотики и все такое, но он уже и тогда был не менее жалок, в психическом отношении просто развалина. У убийцы должно быть достаточно харизмы, чтобы удостоиться подражателя.
– Вероятнее, что у него это в крови, семейное. Брат, который подвергался тому же кошмару. Или отец, который был еще хуже матери.
– И кто-то из них без колебаний засадил в психушку брата или сына? Ну, не знаю…
Они продолжали углубляться в лес, обмениваясь репликами. Бергер сверился с компасом на мобильном и подкорректировал курс.
– Это, по крайней мере, объяснило бы полено, – сказала Блум, помолчав.
– Ну, не знаю… – повторил Бергер.
– Если Карл невиновен, кто мог знать про полено, если не семья?
Бергер глубоко вздохнул, махнул рукой в сторону почти заросшей поляны и сказал:
– Или Карл Хедблум ходил этой же самой тропой каждый день в течение недели, сначала чтобы построить хижину, потом чтобы день за днем возвращаться и мучить своих захваченных жертв, Хелену и Расмуса Граденов. В конце концов, он убил их и вытащил на дорогу.
Если немного напрячь фантазию, можно было догадаться, что когда-то торчащие из-под тяжелых, уже почти полностью покрытых снегом веток бревна были хижиной. Они были свалены в кучу, как будто великаны играли ими в бирюльки.
Бергер подошел, потрогал срез, провел ладонью по сгнившей веревке.
– Он спилил деревья, обрубил ветки, связал бревна, построил довольно крепкую хижину, в которой продержал ребенка с мамой два дня, так что никто ничего не заподозрил. Ты бы так смогла? А я?
– Может быть, хижина уже здесь была? Может быть, он ее нашел?
– Во-первых, она тогда была новой. Во-вторых, никто другой не признался в том, что построил ее. Но все возможно, разумеется. Собственно говоря, никак не доказано, что они провели два дня именно здесь. Но здесь нашли их кровь и ДНК Карла, и больше ничьи.
Блум кивнула и обошла развалины под кружащимся снегом. Бергер попробовал отогнуть толстую еловую ветку, и раздался глухой треск. Подломленная ветвь открыла внутреннее помещение, больше, чем раньше, напоминающее комнату.
– Да… Если бы стены могли говорить… – сказал Бергер.
– Они говорят со мной, – отчеканила Блум. – Они говорят: никто не провел здесь двое суток. Они говорят: другой преступник, другое место преступления. Они говорят: доказательства фальсифицированы. Был октябрь. Как бы ни укутала мать четырнадцатимесячного ребенка перед прогулкой, он не выдержал бы два дня в этой хижине. Он бы замерз и умер задолго до того, как его забили насмерть. Да и мать, вероятно, тоже. Если бы не умерла раньше от горя.
– В принципе, признаки обморожения имелись…
– И только теперь, – продолжила, не останавливаясь, Блум, – когда мы знаем, что убийства так или иначе продолжаются, мы можем трезво взглянуть на Карла Хедблума. Кто-то посылает ему в клинику наркотики. Кто-то хочет, чтобы он был не в состоянии общаться с людьми. Может ли это быть кто-то, кроме настоящего преступника? Карл не сумел бы построить хижину, не смог бы в ней связать и заставить молчать двоих непредсказуемо ведущих себя людей. У него совершенно другой тип личности. Его вспышки насилия происходили спонтанно. Полицейское расследование никуда не годится, и решение суда тоже.
Бергер остановился и посмотрел на нее. Снег присыпал ее светлые волосы и кружился вокруг головы, это напоминало туманность в микрокосмосе. Бергеру была ненавистна мысль, что он не может полностью доверять напарнице.
– Ты, кажется, действительно загорелась этим делом, – рискнул сказать он.
Блум уставилась на него. Потом покачала головой и ответила:
– Ни ты, ни я не почувствовали симпатии к Йессике Юнссон, мы общались в ней всего несколько минут, она была недружелюбна, враждебно настроена. Но все указывает на то, что ее жестоко убили, пока мы находились в доме. Мы были там, Сэм, мы позволили этому случиться. Человек, который замучил Хелену и Расмуса в этой хижине, занимался этим восемь лет, восемь долгих лет, и я бьюсь об заклад, что жертва из Гётеборга Лиза Видстранд – только вершина айсберга.
Бергер встретился с ней взглядом, он не видел в ее глазах ни лжи, ни притворства. То, что происходило после лодочного домика, – это одно, то, что здесь, – другое. Во всяком случае, именно так ему следует об этом думать. Надо поделить мозг на две части, одна из которых будет доверять Молли, а другая подозревать ее. Он кивнул.
– Я до последнего старался не допустить мысли о серийном убийце…
Блум достала из кармана мобильный телефон и протянула Бергеру. На экране появилась картинка, что-то вроде темного лица перед двумя источниками света, расположенными под лестницей. Это была маска грабителя, и из-под нее светилась пара глаз, внутри которых словно горел огонь. Блум увеличила их, они были светло-голубые.
– Представь, что видели эти глаза, – сказала она.
– Ты подумала о глазах Карла Хедблума?
– Сейчас они мутные, но и они когда-то были светло-голубыми.
– Хедблуму-старшему должно быть сейчас под шестьдесят. Этому мужчине может быть шестьдесят? – спросил Бергер.
– Не исключено. Но он кажется моложе. Удары, скорее, были нанесены более молодым человеком.
– Брат? Но мы же сейчас только блуждаем в потемках.
– Нам надо докопаться до истории этой семьи.
– Кажется, эта история была совершенно дьявольской.
Блум убрала с экрана увеличенное изображение мужчины в маске и произнесла:
– Я не хочу здесь дольше оставаться.
* * *
Они проезжали мимо Брунфло, и Бергер увидел указатель недалеко от места, где E45 на несколько десятков километров сливается с E14. Указатель не произвел на него впечатления, но каким-то образом, видимо, отпечатался в его сознании. Когда то же слово появилось на другом указателе километров через десять, Бергер произнес:
– Фрёсён.
Блум оторвалась от папки с бумагами, которые она изучала, но ничего не сказала. Бергер добавил:
– Почему это слово вызывает у меня множество вопросов?
Блум захлопнула папку и нахмурила брови.
– Теперь, когда ты это сказал…
Но продолжения не последовало.
Самая длинная дорога Европы – ее еще называют Внутренней дорогой – должна была вот-вот свернуть направо, оторвавшись от случайного компаньона. Налево находился Эстерсунд. И Фрёсён.
