– Опять?
– Была же какая-то чокнутая, которая мусолила эту историю про шлюху с книжной ярмарки годами, как будто маленький рисунок на бедре может указывать на серийного убийцу. Как ты прекрасно знаешь, у нас в стране серийных убийц нет. В конце концов, пришлось ее забанить.
– А эта твоя чокнутая занудствовала только на эту тему? Никаких других теорий заговора?
– Да, было вроде и еще что-то, пришлось ее заблокировать.
– Ты помнишь, как ее звали? Ту чокнутую?
– Юханна, Юсефин и фамилия в том же духе.
– Ее не могли звать Йессика Юнссон?
Аллан покивал.
– Да, так и было. И началось это уже где-то год спустя.
– А если я скажу, что со вчерашнего дня есть новый клевер, нарисованный ручкой на бедре, что ты на это ответишь?
Аллан молчал, нахмурив брови.
– Я еще не совсем перестал быть полицейским, – сказал он. – Так легко полоски у тигра не сходят. В сегодняшней газете была статья, от которой буквально за милю несло секретностью. Норботтен?
– Жертвой оказалась Йессика Юнссон. Тело исчезло, но бедро осталось.
Аллан, не скрывая шока, уставился на Бергера.
– Вот дьявол, – сказал он наконец.
– Как это влияет на твое мнение о вине Карла Хедблума?
Бывший комиссар уголовной полиции Аллан Гудмундссон откинулся на спинку стула и слегка расправил гавайскую рубашку. Потом ответил:
– Вспомнил.
– Что вспомнил?
– Что Андерс Хедблум сказал по телефону.
– И что же он сказал?
– Что Карл унаследовал его коляску.
* * *
Смеркалось. Бергер по-прежнему был за рулем. Блум сказала:
– Похоже, бридж не сильно способствует умственной деятельности.
Бергер рассмеялся и продолжил вести машину по Внутренней дороге.
– Однако мы кое-что узнали, – ответил он.
– Что этот твой Робертссон тайком снимал допросы. Разве не все допросы должны были записываться на видео?
– Их было слишком много, – покачал головой Бергер. – Рутина. Честно говоря, я думаю, Робертссон снимал главным образом декольте. Но я попробую его найти. Что еще?
– Отца зовут Руне Хедблум, бродяга из Бурленге.
– Брата зовут Андерс Хедблум, торговец из Мальмё.
– И он, более или менее спонтанно, кажется, сказал, что Карл «унаследовал его коляску». И тем самым он, вероятно, хотел сказать, что тот унаследовал и удары поленом.
– До Мальмё очень далеко, – сказал Бергер.
– Он жил там восемь лет назад. Торговцы обычно часто переезжают с места на место. Надо проверить. Что еще?
– Когда мы читали машинописное письмо Йессики, мы думали, что фраза о вине Карла была второстепенным пустяком. Но она явно часто об этом писала, в том числе именно о клевере.
– Но начала она писать только через год после смерти Лизы Видстранд. Что случилось?
– Мучитель Йессики Эдди Карлссон умер, – ответил Бергер. – Она начала упрямо рассказывать полиции о своих теориях и о клевере, который связывает все случаи, только тогда, когда вернула себе свое настоящее имя.
– Она хочет рассказать, хотя и не называя никого конкретно, что убийца по-прежнему на свободе. Но она не может назвать никого конкретно, потому что она с ним как-то связана. Другими словами, мы вернулись к началу.
– И все-таки я так не считаю, – пробормотал Бергер.
– Зато Аллан упомянул еще что-то интересное.
– Что же?
– Ваше с Дезире нытье о клевере.
16
Суббота, 21 ноября, 09:01
Это лежало на столике, когда он проснулся. И он этого туда не клал.
Хотя «проснулся» было неправильным словом. Границы между сном и бодрствованием больше не существовало. Все слилось воедино.
Они вернулись домой глубокой ночью. Когда, наконец, холмистый ландшафт сменила чистая, темная гладь Кобтояуре, напарники были настолько уставшими, что расстались, не обменявшись ни единым словом.
Бергер как подкошенный упал на кровать, даже не сняв куртки. Он только кинул мобильный на стол и тут же провалился в чистейшую, абсолютную темноту, в темноту, которая, вероятно, была похожа на смерть.
Но потом с темнотой начинает что-то происходить. Из нее проступает пара светло-голубых глаз. Ее рассеивают быстрые, обрывочные движения плохо освещенного полена, но в центре все остается темным. Темнота обретает контуры, это контуры человека, кровавый отпечаток на простыне. И вдруг появляется луна, которая отражается в лезвии ножа, скорее даже клинка, и клинок проникает под кожу, разрывает кожу, и проступает рисунок, сделанный как будто пылающими линиями, это четырехлистный клевер, чьи листики превращаются в четыре колеса детской коляски, позади которой светятся щели в непрочно связанных между собой бревнах. Когда пара связанных рук поглощается все более ярким светом, появляется спина сидящей за столом женщины. Во рту у нее носок, черный, как сама темнота.
В состоянии между сном и реальностью стволовой отдел головного мозга посылает руке сигнал потянуться к ночному столику. Но там оказывается нечто абсолютно непохожее на холодный мобильный телефон. Настолько непохожее, что он резко садится на примитивной постели, зажигает ночник и вперяет дикий взгляд в черный носок, который лежит на столике.
Он лежит там, как посланец смерти.
У Бергера пересохло нёбо, он спал с открытым ртом. Туда легко было бы засунуть носок. Он бы даже не проснулся, чтобы оказать сопротивление.
Бергер попытался рассуждать рационально. Может, он сам его обронил? Когда ему вообще в последний раз доводилось брать в руки черный носок?
С другой стороны, он же перед долгой поездкой основательно рылся в куче одежды, а Молли накупила разных странных вещей по дороге сюда.
В любом случае там лежал носок. Расправленный, как знамя на гробе павшего воина.
Нет, это разыгралось воображение. Никто не заходил в его дом, это же шведский полюс недоступности. Никто не мог побывать здесь.
Никто, кроме Молли Блум.
Бергер поднялся. Да что же это за мир такой? Ни на что нельзя положиться. Все оказалось не тем, чем представлялось, в первую очередь он сам. Начали возникать картины, забытые, вытесненные. Мальчики, близнецы. Фрейя, мать его детей, длинные, развевающиеся волосы. Ее практически бегство из страны во Францию. Пугающий человек, который преследовал их в аэропорту, в котором Бергер далеко не сразу узнал себя. Сломленный отец.
Как будто в нем жило два человека.
Как будто он проживал две совершенно разные жизни.
