Взяв пакет, Ди заглянула внутрь.
В нем были сложены старые видеокассеты.
Сверху лежал порнофильм, скорее тридцати-, чем двадцатилетней давности. Ди достала его, посмотрела на обнаженные фигуры на обложке и повернулась к неухоженному мужчине за стойкой.
– Обучающий фильм, – ухмыльнулся Робертссон. – Похоже, тебе пригодится.
В этот момент Ди решила, что дни Рикарда Робертссона в полиции сочтены.
25
Вторник, 30 октября 2007, 15:25
(Восемью годами ранее.)
Они пили кофе в импровизированной комнате отдыха в гостинице, которая к всеобщему удивлению отлично справлялась с ролью штаб-квартиры полиции. Скоро им придется вернуться к работе, их ждал следующий объект изучения. У кофе был привкус мертвечины, ни больше ни меньше, как будто в нем плавал недельной давности труп.
Молодой инспектор уголовной полиции рассматривал свою новую коллегу. Они работали вместе второй день, до абсолютной лояльности и доверия было еще далеко, и он пока не привык к гибкой грации этого маленького тела. Рядом с ней он чувствовал себя ужасно неуклюжим.
Когда она с гримасой отвращения осушила чашку и подняла на напарника взгляд, в котором одновременно светилось любопытство и требовательность, его осенило.
Глаза как у олененка.
– Знаешь, я, пожалуй, буду называть тебя Ди.
– Меня зовут Дезире, – хмуро ответила она. – А тебя Сэм. И нам пора вернуться к работе.
– Вообще-то меня зовут не Сэм, а Самуэль. Но мы не можем зваться Самуэль и Дезире, это подходит паре сыскарей-неудачников. Зато Сэм и Ди звучит шикарно.
– Ты ко мне случайно не подкатываешь? Если так, то ты чокнутый, Сэм. Я замужем, ты женат, у нас обоих маленькие дети детсадовского возраста. На фоне тебя чертов Робертссон покажется монахом. Сколько бы он ни размахивал своим каталогом эскорт-услуг.
– Я не женат, мы просто вместе живем. Фрейя считает, что регистрировать отношения не обязательно.
– Зато у тебя двое детей, а у меня всего один.
– Ну ладно. Но я все равно буду называть тебя Ди.
– Да пошел ты, – огрызнулась Ди и открыла дверь. С гибкостью олененка.
Комната не была обычной допросной. Она была вытянутой, больше напоминала приемную, которую отель использовал как офисное помещение. Казалось, они целую вечность шли по направлению к паре, сидевшей у письменного стола. Это были женщина в белом медицинском халате и молодой мужчина, на которого оба новоиспеченных инспектора и направили все свое внимание.
Пока они шли к столу, мужчина сидел неподвижно, внимательно их разглядывая. Они должно быть странно выглядели вместе: большой и маленькая, мрачный и бодрая. Они поделили роли очень четко.
А на удивление острый взгляд голубых глаз, казалось, замечает все.
Он был еще одним из целого ряда пациентов фалунского приюта, того самого, который решил провести эти роковые недели в лесу недалеко от Орсы. И одним из немногих, с кем, согласно полученной информации, еще возможно было общаться.
– Нас зовут Сэм и Ди, – сказал Бергер. – А вы Рейне Даниэльссон.
– Инспектор уголовной полиции Сэм Бергер и инспектор уголовной полиции Дезире Росенквист, – пояснила Ди. – Надеюсь, вы готовы поговорить с нами, Рейне?
Определенно, что-то странное светилось в открытом, ясном взгляде этого молодого человека. Как будто он видел что-то свое, не то, что находилось у него в поле зрения. Словно он смотрел на пару невидимых людей, которые стояли рядом с ними. Может быть, их двойников.
Они с этим уже сталкивались. Практически весь этот долгий, унылый осенний вторник они провели, сидя напротив людей с более или менее серьезными психическими отклонениями, как правило, в присутствии медицинских работников. И у них не оставалось никаких сомнений в том, что в этом мире полно самых разных психических отклонений.
Собственно говоря, Рейне Даниэльссон был одним из многих и ничем особо не отличался от остальных. Довольно высокий рост, неожиданно крепкое телосложение, темно-русые, не слишком короткие волосы, круглое лицо, придающее ему постоянно удивленное выражение, полуоткрытый рот, как будто ему все время надо регулировать давление. И вот этот взгляд, которым он пожирал окружающих, как будто хотел сохранить их в памяти навсегда.
– Итак, Рейне, – мягко начала Ди. – Это вы построили хижину в лесу?
Рейне Даниэльссон с удивленным видом покачал головой.
– Мы это записываем, – сказала Ди, – поэтому вы должны отвечать словами.
– Я буду отвечать словами, – слабым голосом ответил Даниэльссон. – Я не строил никакой хижины, я не умею, но я бы хотел научиться. Хотя никто не может меня ничему научить, они говорят, что я не могу ничему научиться.
– Значит, вы никогда не бывали в хижине, которая находится в лесу?
Молодой человек покачал головой, вспомнил обещание и произнес:
– Нет.
– Но вы знаете, что в лесу есть хижина?
– Они так сказали, да, но я там не был. Я нечасто выходил на улицу.
– Вы в основном сидели в своей комнате в пансионате? Чем вы занимались?
Взгляд Рейне Даниэльссона снова замер между ними, словно он разговаривал с третьим человеком. Которого видел только он один.
– Я много рисую, – ответил он наконец.
– Что вы рисуете, Рейне?
– Не знаю. Вещи, которые вижу.
– Вещи, которые находятся рядом? Которые вы видите на самом деле?
– Не знаю. Может быть. Я обычно притворяюсь, что я – это кто-то другой. Тогда я вижу намного больше.
– Что вы нарисовали за последние дни, Рейне? – спросила Ди.
– Думаю, не очень много. В доме было шумно. Я не мог сосредоточиться.
– Сосредоточиться? – воскликнул Бергер. – Слишком шумно?
Взгляд Рейне Даниэльссона где-то блуждал.
– Нет, – сказал Бергер, наклоняясь вперед. – Не надо смотреть в сторону, Рейне. Смотрите сюда, смотрите мне в глаза.
Наконец, Даниэльссон перевел взгляд на Бергера. В глазах был страх. Страх перед авторитетом Бергера. Он надеялся, что так.
– А теперь послушайте меня внимательно, Рейне. Смотрите сюда. Мы видели ваши рисунки. Мы знаем, что вы рисуете. Почти все похоже на сны, ничто не выглядит реальным. Но мы также знаем, что вы давно ничего не рисовали. Ваш последний рисунок сделан утром восемнадцатого октября. В тот же день после обеда пропали Хелена Граден и ее сын Расмус, которого она везла в коляске. Вы не рисовали двенадцать дней. Почти две недели, Рейне. А раньше вы рисовали очень много. А мы, полицейские, появились и помешали вам сосредотачиваться только через несколько дней после восемнадцатого. Почему вы бросили рисовать именно в этот день?
