Я выпрямляюсь:
– В каком смысле?
Ева молчит, и я вижу – она взвешивает, что мне сказать. Я невольно качаю головой, вдруг поняв то, что отказывалась признавать в детстве:
– Он ее бил, что ли?
Сестра молча кивает.
Я вспоминаю своего красивого, талантливого отца, всегда рассказывавшего мне смешные истории, кружившего меня на руках, даже когда я подросла. Я думаю о нашей матери, вечно молчаливой, отстраненной и холодной. Как я ненавидела ее за то, что она лишила меня отца!
– Она терпела много лет, – произносит Ева. – Однажды после школы я вошла в кухню и увидела, как он ее избивает. Я закричала, чтобы он перестал, а он повернулся и врезал мне наотмашь по лицу.
– Господи, Ева! – Мне становится нехорошо от такой разницы между нашими детскими воспоминаниями.
– Он сам испугался. Долго извинялся, говорил, что не заметил меня, но я видела его глаза перед самым ударом. В ту секунду он меня ненавидел, и я до сих пор считаю, что он мог меня убить. А в маме что-то будто щелкнуло: она велела ему немедленно уйти и не возвращаться, и он ушел без единого слова.
– Да, его не было, когда я вернулась из балетной школы, – соглашаюсь я, вспомнив свое безудержное горе от отсутствия папы.
– Мама пригрозила, что обратится в полицию, если он когда-нибудь покажется рядом. Ей было тяжело лишать нас отца, но она решила, что в первую очередь нас нужно защитить.
– Она мне ничего не рассказывала, – жалуюсь я, сознавая, что попросту не оставила маме такой возможности. Как же я могла настолько неправильно все истолковать! Вот бы мама была еще жива, чтобы я могла все исправить…
Не выдержав, я начинаю плакать.
– Знаю, дорогая, знаю, – приговаривает Ева, поглаживая меня по волосам, как в детстве, а потом обнимает и тоже плачет.
Она остается со мной еще два часа, а Патрик то появляется в палате, то снова уходит в столовую, не желая мешать разговору, но беспокоясь, что я переутомлюсь.
Ева оставляет мне кипу журналов, которые я не стану читать, и обещает приехать снова, как только я вернусь в коттедж, то есть, по словам врача, уже через пару дней.
Патрик берет меня за руку.
– Йестин послал двух парней с фермы заняться коттеджем, – сообщает он. – Они поменяют замок, и ключ будет только у тебя. – Должно быть, на моем лице появляется тревога. – Они все приведут в порядок, будто ничего и не было.
Нет, думаю я, это невозможно.
Но в ответ я благодарно сжимаю его руку. На лице Патрика читаются только честность и доброта, и я понимаю: несмотря ни на что, жизнь продолжается. Жизнь может быть хорошей.
Эпилог
Световой день увеличился, и Пенфач снова вошел в привычный ритм, нарушаемый только сезонным наплывом отдыхающих. Воздух напоен запахами крема от солнца и морской соли, колокольчик над дверью деревенского магазина не умолкает. Трейлерный парк открывается на летний сезон, освеженный слоем краски; полки у Бетан доверху забиты всякой всячиной для отпуска.
Туристам нет дела до местных сенсаций, и, к моему облегчению, деревенские тоже быстро теряют охоту к пустым пересудам. К тому времени, как ночи вновь начинают удлиняться, слухи сходят на нет, затухнув в отсутствие новой информации и благодаря яростному сопротивлению Бетан и Йестина, которые считают своим прямым долгом осадить любого всезнайку.
Вскоре последняя палатка сложена, последние ведерко и лопатка проданы, последнее мороженое съедено, и все забыто. Там, где я видела осуждение и закрытые двери, теперь меня встречают с распростертыми объятиями.
Верный слову, Йестин привел коттедж в порядок. Он сменил замки, вставил новые окна, закрасил надписи на деревянной двери, и благодаря его усилиям малейшие следы того, что там произошло, исчезли. Хотя я никогда не смогу забыть той ночи, я все равно хочу здесь жить – на вершине холма, где слышен только вой ветра. Я счастлива в коттедже и не позволю Йену уничтожить еще и эту часть моей жизни.
Я снимаю с вешалки поводок. Бо нетерпеливо ждет у двери, пока я надену куртку, чтобы вывести его перед сном. Я до сих пор не могу оставлять дверь незапертой, но когда я дома, то уже не запираюсь на все обороты и засов и не вздрагиваю, если Бетан входит в кухню, не постучав.
Патрик почти всегда остается у меня, но без слов понимает, когда мне нужно побыть одной (причем улавливает это едва ли не раньше меня самой). Тогда он тихо уезжает к себе в Порт-Эллис, оставляя меня наедине с моими мыслями.
Я смотрю вниз на море, где начинается прилив. Пляж испещрен следами людей, собак и чаек, которые слетают на пляж вытащить червей из песка. Уже поздно, поэтому на каменистой тропинке я одна. У края обрыва появился новый забор и таблички, запрещающие подходить к краю. Одиночество вдруг кажется мне томительным. Вот бы Патрик сегодня приехал!
Волны накатываются на берег, покрывая песок белой пеной, которая пузырится и исчезает. Каждая волна заходит чуть дальше прежней, оставляя после себя ровный блестящий песок, и тут же новая волна спешит занять ее место. Я уже готова повернуть назад, когда мое внимание привлекают какие-то письмена на песке. Волны тут же слизывают надпись, разобрать ее становится невозможно. В этот момент закатное солнце заливает море жидким блеском, и набежавшая волна сверкает изумительными красками на фоне сырого темного песка. Тряхнув головой, я поворачиваю к коттеджу, но меня словно тянет назад, и я возвращаюсь к краю обрыва еще раз взглянуть на пляж.
Там ничего нет.
Я плотнее запахиваю куртку, сдерживая дрожь. Мне уже мерещится. На песке нет никаких надписей, тем более выведенных отчетливо и жирно. Там пусто. Я не вижу там своего имени.
Дженнифер.
Море не ждет: новая волна прокатывается по песку, и всякие следы исчезают. Чайка делает последний круг над заливом, и солнце опускается за горизонт.
И наступает тьма.
