– Он жив, – спокойно ответил Чарльз. – Серая Сова! Ты идешь или остаешься?
– Иду.
Индеец внимательно посмотрел на деревню:
– Только сначала надо зарядить все оружие.
Стоял прекрасный солнечный день. Совсем неподходящий для трагедий вроде пропажи сына или подведенного от голода живота. Легкий ветер нес по небу пухлые облачка, которые отбрасывали на землю причудливые, медленно плывущие тени. Трое всадников ехали по одному, выстроившись зигзагом, как учил Чарльза Джексон.
Первым их заметил один из танцоров. Он замахал рукой и что-то прокричал своим. Барабаны умолкли. Мужчины, женщины и дети бросились к тому краю деревни, что был ближе к чужакам. Все мужчины были пожилыми или совсем дряхлыми, молодые воины наверняка отправились куда-нибудь на поиски еды. Еще издали Чарльз увидел, как сверкает солнце на лезвиях ножей и металлических наконечниках копий. Ни одной собаки в деревне не бегало; типи индейцев были ветхими и рваными. И все это селение на берегу Суитуотер представляло собой довольно жалкое зрелище.
Ветер продолжал дуть в их сторону. Чарльз чувствовал запах падали, дыма и немытых тел. Ему не понравились изможденные злые лица за спинами танцоров, как не понравилось и свирепое выражение на лице невысокого старого воина, который вышел им навстречу с восьмифутовым красным копьем и таким же красным кожаным щитом. Рога на его головном уборе тоже были красными, но выгоревшими от времени; видно, с былой славы этого воина прошло уже очень много зим.
Чарльз поднял руки ладонями наружу и заговорил на их языке:
– Мы пришли с миром.
– Вы охотники?
– Нет. Мы ищем маленького мальчика, моего сына.
После этих слов несколько старых женщин начали о чем-то перешептываться. Маджи тоже это заметил и удивленно поднял бровь. Эти исхудавшие старухи со слезящимися глазами вели себя так, словно знали, о ком говорил Чарльз.
– Можно нам ненадолго остановиться в вашей деревне? – спросил Чарльз.
Вождь Красный Медведь выставил вперед щит:
– Нет. Я знаю того человека за твоей спиной. Он отвернулся от Настоящих Людей и ушел помогать белым дьяволам из фортов. Я тебя знаю, Серая Сова! – воскликнул он, потрясая щитом и копьем.
Один из танцоров с обрывком шкуры на голове пригнулся к земле и угрожающе поднял нож.
– Вы солдаты! – заявил вождь.
– Нет, мы не солдаты, Красный Медведь… – заговорил Серая Сова.
Вождь ткнул в их сторону копьем и крикнул:
– Солдаты! Позовите Свистящую Змею!
Маджи достал из седельного чехла «спенсер».
– Не смей, – сказал ему Чарльз по-английски. – Один выстрел – и нас разорвут в клочья.
– Сдается мне, они и так это сделают… – Голос Маджи слегка дрожал.
Это было похоже на правду, с учетом того, что прямо перед ними стояло больше ста человек. Конечно, физически шайенны были не очень сильны – сказывались и возраст, и длительный голод. Однако за счет очевидного численного превосходства они бы выиграли схватку еще до ее начала.
– Ты знаешь, кто такой Свистящая Змея? – тихо спросил Чарльз у Серой Совы.
– Шаман, – ответил Серая Сова почти неслышно. – Страшный очень. Сам себе обжег лицо еще в юности, чтобы доказать свою колдовскую силу. Его даже вожди вроде Красного Медведя боятся. Очень плохо.
К ним подбежали совсем маленькие мальчишки, чтобы погладить лошадей. Молодые индианки в толпе хихикали и подталкивали друг друга, оглядывая путников так, словно они были говядиной. Чарльз не знал, что делать. Он сделал ставку на туза, но перевернутая карта оказалась тройкой.
– Вождь Красный Медведь, – сделал он последнюю попытку, – я еще раз говорю: мы просто хотим узнать, не видел ли кто-нибудь из вашей деревни белого мужчину вместе с маленьким мальчиком…
Толпа вдруг расступилась, словно ее раскололи, и по рядам пронесся общий вздох благоговейного страха. В глазах старого вождя появилась странное насмешливое выражение. По освободившейся грязной дорожке, воняющей человеческими нечистотами, шел шаман племени Свистящая Змея.
ТЕТРАДЬ МАДЛЕН
Апрель 1869-го. В школе теперь есть новый глобус, карта мира на стене, восемь настоящих ученических парт вместо самодельных. В следующем месяце к нам собирается приехать группа именитых преподавателей из Коннектикута. Пруденс настаивает, что к тому времени мы должны как следует отмыть и подремонтировать школу.
Визг пилы на лесопилке и грохот телег, увозящих фосфатную глину, которые я слышу сквозь ласкающий уши шум на строительстве нового дома, напоминают мне, что мы можем позволить настоящие окна в школе вместо ставен. Энди вставит стекла сам. А мы с Пруденс с помощью одного-двух учеников по вечерам будем делать все остальное. Подходящее занятие для одиноких женщин – достаточно утомительное, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Пруденс сильная, как извозчик, но с каждым месяцем становится все толще. И хотя она по-прежнему цитирует свои любимые отрывки из Послания к римлянам, я замечаю грусть в ее глазах. Думаю, она понимает, что ей суждено остаться старой девой. Как и мне суждено остаться вдовой. Поэтому для нас работа до изнеможения – лучшее средство от одиночества, которое, похоже, и есть одно из величайших Божьих наказаний.
И еще одна печаль объединяет меня и Джейн. Она делилась со мной, что никак не может зачать ребенка, как бы они с мужем ни старались. Пруденс, Шерманы, бессмысленная смерть Орри – все это каким-то непостижимым образом связано между собой. Может, для того, чтобы доказать, что нам никогда и не была обещана счастливая жизнь, а только жизнь сама по себе?..
…Встретила какого-то молодого, бедно одетого человека, который ехал на белой лошади по речной дороге. Он не поздоровался, хотя и посмотрел так, словно знает меня. Несмотря на юность, было в его лице что-то жестокое. Думаю, это совсем не благодушный северянин, приехавший посмотреть на нашу школу…
…Энди тоже видел его этим утром…
…И снова я с ним встретилась. Окликнула. Он погнал лошадь прямо на меня, так, словно хотел меня затоптать, пришлось даже отпрыгнуть в траву. На какое-то мгновение надо мной мелькнуло его искаженное ненавистью лицо…
…Два дня его никто не видел. Надеюсь, он убрался куда-то еще, запугивать других…
Маленькое негритянское кладбище находилось в небольшой роще над рекой на окраине Чарльстона. Земля вокруг могильных холмиков была усыпана бурыми сухими листьями. На могилах лежали букетики увядших подсолнухов и даже несколько засохших одуванчиков; кладбище было бедным, следили за ним плохо.
Дез Ламотт опустился на колени и начал молиться перед деревянным надгробием. Еще раньше он выдолбил в нем небольшое круглое углубление, куда вставил самую обычную щербатую тарелку с длинной трещиной наискосок, после чего на доске надгробия, над тарелкой бывшего раба, вырезал надпись:
