В постели он оказался вполне резвым супругом. Куда более резвым, чем старина Уилл, который один раз, еще в Сан-Франциско, все же предпринял попытку, но уже через полчаса заявил со вздохом:
– Ну, все. Если ты не возражаешь, я бы спал рядом с тобой, чтобы не мерзнуть, но, боюсь, для всего остального я слишком стар. Давай останемся просто деловыми партнерами. Что скажешь?
У Эзры Лиминга она срезала пуговицу с гульфика. За восемь месяцев их брака он довольно часто пользовался благосклонностью Эштон. Он был начальником местного бюро по претензиям и жалобам и, естественно, с радостью согласился помочь своей дорогой женушке восстановить право на Мексиканский рудник, собственность ее покойного мужа. У нее ведь есть свидетельство о браке?
Эштон наняла людей, чтобы заново открыть рудник, который поначалу выглядел весьма многообещающим. Серебросодержащая руда дала примерно сто три тысячи долларов, а потом жила иссякла. Эштон тихонько сняла деньги со своего банковского счета и как-то поздно ночью, пока Эзра Лиминг мирно похрапывал, скрылась вместе с Уиллом Фенуэем, который все это время прятался в дешевых меблированных комнатах и, чтобы как-то отвлечься, снова и снова делал наброски будущего пианино.
Да, их путь до Чикаго был сложным и запутанным. Со множеством разладов и ссор. Она называла себя миссис Фенуэй, оставаясь при этом миссис Лиминг. Она не осмеливалась запечатлеть свою красоту на фотографиях для потомков. В этом Уилл был непреклонен. Когда через день после их приезда в город он впервые упомянул о причине, Эштон швырнула в него туфлей. На следующее утро она отомстила ему, отправившись в «Филд, Лейтнер и Ко», роскошный универмаг на Стейт-стрит, где на часть денег, предназначенных для будущей фабрики пианино, купила себе алое платье с турнюром, алые перчатки и такие же шляпу и зонтик.
Уилл пришел в ярость. Он выкрикивал такие ругательства, которых она ни разу от него не слышала. В тот день она поняла, что Фенуэй вовсе не такой рохля, каким ей казался. Старый и сгорбленный, с покрасневшими от тревог и бессонных ночей глазами, он стоял и кричал на нее, не обращая никакого внимания ни на ее красоту и надменность, ни на ее визги, когда она стала угрожать, что уйдет от него.
В конце концов, потеряв терпение, Фенуэй влепил ей пощечину. Всего одну, но достаточно сильную, чтобы Эштон рухнула на их неприбранную кровать. А потом показал ей кулак:
– Валяй, уходи! Скатертью дорога! Я вложил в этот план всю свою душу и все твои деньги. Если тебя он больше не интересует, если ты не хочешь вернуться в Южную Каролину, как всегда твердила, можешь просто выйти в эту дверь. А я положу в банк все, что мы заработали, а потом найду себе другую женщину.
Едва оправившись от потрясения, Эштон начала умолять Фенуэя простить ее. Она плакала и унижалась, пока он не смягчился. С тех пор она его не злила и не выказывала открытого неповиновения.
Воспоминания о том дне заставили ее еще прибавить шагу, когда она повернула на Ван-Бюрен-стрит, спеша к деревянному мосту через южный приток реки Чикаго. Прохожие пялились на ее обтягивающее алое платье и вызывающий турнюр, но она гордо вскидывала голову и бросала на них возмущенные взгляды. Ее сердце принадлежало Уиллу и тому, что он должен был продемонстрировать сегодня. Все ее мысли тоже были о нем, а также о ее деньгах, ну и конечно, о ее триумфальном возвращении в Монт-Роял, когда она заставит заплатить по счетам и Мадлен, и эту маленькую мисс святошу Бретт, и Чарльза, и всех остальных, будь они прокляты!
Чикаго к западу от реки больше напоминал трущобы, переполненные салунами, складами пиломатериалов, лесопильнями, грязными речными причалами и унылыми дешевыми домишками, где жило множество ирландцев, шведов и венгров. Она подбежала к дому на Кэнел-стрит, на котором висела грубо намалеванная от руки вывеска «ПИАНИНО ФЕНУЭЯ», и зашла на темную лестницу.
Задыхаясь, она быстро поднялась на последний этаж, заваленный металлическими рамами, катушками фортепьянных струн разного качества, ящиками с клавишами от Шёнбаума из Нью-Джерси и всевозможными деталями от Сивернса из Массачусетса. Фенуэй разрабатывал только конструкцию и внешний вид своих пианино.
– Уилл, пожалуйста, прости меня… – Эштон бросилась к нему с виноватым видом.
Четверо молодых людей в кожаных фартуках и дородный, широколицый Норвил Уотлес, торговый агент, заулыбались, приветствуя ее, а она обняла Уилла за шею и поцеловала в щеку:
– На мосту было столько фургонов, ужас! Я минут десять не могла перейти.
– Ничего, я подождал, – раздраженно ответил он, постукивая пальцами по укрытому простыней предмету, приковывавшему общее внимание. – Ну, теперь все в сборе. Давайте посмотрим.
Он взялся за край простыни, и Эштон заметила, что его пальцы слегка дрожат. А еще заметила, как воспалены его глаза. Уилл нуждался в очках, но упорно не хотел их покупать. Расправив плечи, он на мгновение замер для большего эффекта, а потом сдернул простыню. Рабочие зааплодировали.
– Матерь Божья, ну и красота! – воскликнул Норвил Уотлес.
Даже Эштон ахнула от изумления.
Пианино было популярной ныне модели, в которой струны и дека располагались вертикально по отношению к клавишам. Такие модели занимали меньше места по сравнению с фортепьяно, поэтому подходили для небольших квартир в парижском стиле, так называемых апартаментов, которые сейчас стремительно входили в моду. Корпус инструмента был сделан из блестящего черноватого дерева с широкими разводами цвета ржавчины. Над откидной крышкой, в центре корпуса, виднелась сделанная староанглийским шрифтом надпись «Фенуэй» в веночке из золотых листьев.
– Какой роскошный палисандровый корпус… – сказала Эштон.
– Бразильская жакаранда, – поправил ее Уилл. – Она дешевле. Но называют ее все равно палисандром. – Он погладил гладкую, сияющую крышку инструмента, и, казалось, всю его усталость как рукой сняло, когда он начал с жаром объяснять Эштон: – На такие деньги лучше просто быть не может. Чугунная рама, превосходная дека…
– Французская механика! – воскликнул Уотлес.
Эштон уже знала, что это означало очень высокое качество.
– Нет. Механику я купил в Штатах, – возразил Фенуэй, – но в рекламных буклетах мы напишем, что она французская. Пусть думают, что привезли прямо из Парижа. В конце концов, нам не обязательно, чтобы нас называли самыми честными людьми в мире.
Эштон захотелось сказать ему что-нибудь приятное.
– Ты можешь гордиться им, Уилл.
– Может, и буду гордиться, когда ее не купят и я стану банкротом. Кстати, эта модель женского рода. Я назвал ее «Эштон».
Эштон вскрикнула от изумления, неожиданно для себя чувствуя, что по-настоящему тронута этой новостью. Она снова обняла Фенуэя, а он вдруг на несколько секунд привалился к ней своим усталым, ослабевшим телом.
– Давай испытаем ее, Норвилл! – махнул он рукой.
Торговый агент крутанул табурет, размял пальцы и заиграл «Camptown Races»
[31].
