Чарльз молча попыхивал трубкой из кукурузного початка, грея босые ноги перед кухонным очагом. Дождь был сильным и холодным, и они с Джимом промокли насквозь.
За ужином сначала все весело болтали, но разговора о войне было не избежать. Со дня на день ожидалась новая осада Чарльстона. На западе Роузкранс теснил Брэгга. На прошлой неделе, после двадцатипятидневного рейда через Кентукки и Индиану, храбреца Моргана захватили в плен у Салайнвилла, в Огайо. Ничего приятного и утешительного во всем этом не было.
Августа сказала, что была в ужасе от недавних бунтов в Нью-Йорке, в которых погибло множество как белых, так и черных. Прежде чем подоспела армия Мида из Пенсильвании, чтобы усмирить беспорядки, мятежники уничтожили собственности больше чем на два миллиона долларов. Однако ее слова вызвали спор.
– Этому как раз лучше порадоваться, Гус. Нам нужна любая помощь, – возразил Чарльз.
– Как ты можешь так говорить? Это уже не война, а резня! Там резали женщин, детей забивали камнями…
– Согласен, это отвратительно. Но мы больше не можем проявлять мягкость. Даже когда мы выигрываем, мы проигрываем. В каждом сражении обе стороны теряют людей, лошадей, оружие. Янки могут себе это позволить – у них много всего. А мы – не можем. И если они найдут наконец хорошего командующего, нам конец.
– Ты говоришь так кровожадно, – содрогнулась Августа.
– А ты – как судья. – Чарльз уже терял терпение.
На ее лицо вернулась прежняя, слегка вызывающая улыбка.
– Мы с мистером Поупом гадаем о причине твоего дурного настроения.
– Мое настроение не имеет отношения…
Но Августа уже начала цитировать, перебив его:
– «Быть может, несчастлив в любви… – она чуть помедлила, – а может, еще не обедал?».
Обгладывая куриное крылышко, Джим спросил:
– А кто этот мистер Поуп? Местный фермер?
– Поэт, которого обожает миссис Барклай, тупица!
– Чарльз, это грубо! – заметила Августа.
– Да, – вздохнул он. – Прости, Джим.
– Да ладно, забыли, – ответил Джим, не поднимая глаз.
– Мне все-таки хотелось бы узнать, почему ты так раздражен, Чарльз, – сказала Августа.
– Да потому, что мы проигрываем, черт побери! – Он с такой силой стукнул трубкой по очагу, что она треснула.
Позже они уладили ссору – причем инициативу взяла на себя Августа – и дважды занимались любовью с полуночи до рассвета. Но неприятный осадок остался.
На следующий день облака развеялись, и мужчины пустились в обратный путь к лагерю под Рапиданом, куда пехота отступила под защитой кавалерии. В конных частях скоро ожидалась новая реорганизация, но Чарльзу было наплевать.
Приближался вечер. Небо, окрашенное в густо-оранжевый цвет, казалось унылым. Осенним. Чарльз вдруг заметил, что перо на шляпе Джима, еще несколько минут наклоненное назад, теперь повернуто к дороге перед ними.
– Что-то не так, Чарли? – спросил Джим, заметив его удивленный взгляд.
– Ветер переменился.
Так и было – с северо-запада подул холодный резкий ветер. Слишком холодный для лета. Джим ждал, что Чарльз скажет что-то еще, но не дождался. Он почесал колючую бороду. Странный он все-таки, Чарли. Храбрый как черт, вот только какой-то очень несчастный в последние дни.
Под порывами резкого северного ветра, прижимавшего к земле траву и заставлявшего трещать деревья, они скакали дальше сквозь оранжевый вечер.
Часть пятая
Сводки потерь
Я не могу описать эти перемены и не знаю, когда они начались, но точно знаю, что стал другим, и теперь смотрю на труп человека примерно с такими же чувствами, как если бы смотрел на труп лошади или кабана.
Солдат Конфедерации, 1862 год
Глава 89
Теплая зима слегка смягчила истерзанный вид Виргинии, но не стерла всех следов войны. Слишком много полей стояли голыми. Слишком много деревьев лишились ветвей. Слишком много дорог были изрыты ямами от лошадиных копыт и пушечных колес. Слишком много фермерских домов с выбитыми стеклами и следами от пуль на стенах стояли пустыми, став похожими на свежие могильные холмики под первым легким снегом.
Растаявший снег, наполняя канавы, создавал причудливые картины. То в безмятежной воде, словно на подносе со средневекового пира, вдруг появлялась лошадиная голова. Промерзшая земля рождала странные урожаи: гильзы снарядов, треснувшие оси и колеса без спиц, брошенную одежду, изорванную до такой степени, что носить ее было уже невозможно, разбитые коричневые бутылки, обрывки бумаги…
Сеновалы были пусты. Стойла в хлевах были пусты. Кладовые были пусты. Как и стулья, на которых раньше сидели дядюшки и братья, отцы и сыновья.
Три года от земли требовали слишком многого, и это сказалось. Поля и долины, ручьи и пруды, холмы и горные вершины выдыхали легкий туман в бледном света солнца. Это было дыхание больной земли.
В кавалерии Северовиргинской армии Чарльз стал чем-то вроде легенды. Но если его храбрость и забота о других вызывали восхищение, то вот полное равнодушие к чинам – скорее удивление. За его спиной даже поговаривали, что из-за этой войны он слегка повредился в уме.
Он приобрел странные привычки. Много часов проводил со своим серым, тщательно чистил его, расчесывал гриву, а иногда и подолгу разговаривал с ним. Всю зиму при каждой возможности ехал повидать какую-то девушку под Фредериксбергом, но всегда возвращался в мрачном молчании. Постоянно объезжал лагеря в поисках книг Бидла
[53] в желтых обложках, чтобы купить или взять на время новый роман. Джим Пиклз заметил, что все эти книги об одном и том же – о западных прериях и живущих в них охотниках.
– Ты долго жил в той части страны? – как-то январским вечером спросил Джим, снимая с костра котелок.
Они приготовили ужин сами, потушив в небольшом количестве воды обрезки говядины с топленым салом и покрошив туда сухой кукурузный хлеб недельной давности. Это блюдо солдаты очень любили, оно было гораздо вкуснее, чем привычный рацион из конины с бобами.
– Достаточно долго, чтобы полюбить ее. – Чарльз подцепил своим ножом кусок мяса и поднес его ко рту.
У Джима из столовых приборов был только прутик; ничего другого им не давали, и даже тарелки пришлось сделать из трофейной оловянной фляги, которую они забрали у убитого янки.
Проглотив еще кусок, Чарльз добавил:
