Я давно привык к тому, что он меняет тему разговора быстрее, чем сенсей Ясухиро бьёт плетью. В детстве это доводило меня до бешенства. Казалось, старик издевается над своей жертвой, травит её словами, как гончими псами.
– Это четыре резных столба: саби, ваби, сибуй и югэн. Саби – это естественность бытия. Оно кроется в несовершенстве: патина, ржавчина, мох на камне. Время, накладывая свой отпечаток, выявляет суть вещей. Ваби – это обыденность. Простота, воздержанность, отказ от лишнего, броского, нарочитого. Сибуй – это сочетание первых двух качеств, их слияние. Естественость и обыденность, то есть хороший вкус. Если нож сделан из отличной стали, он не нуждается в хитром орнаменте. И наконец, югэн. Намек, недосказанное, оставшееся невидимым…
Монах повернулся ко мне:
– Ты уверен, что всё нужно доводить до конца?
– Да!
– Не боишься, что очарование превратится в разочарование?
– Нет!
– Что ж, тогда слушай.
4
«Или он не в счёт?»
– Судзуму-сан! Откройте!
В ответ – басовитое ворчание.
Нет, это не аптекарь ворчит. Это небеса ворчат. Это сердится бог-громовик Рэйден, в честь которого меня и назвали. Пляшет, бьёт в боевые барабаны. На кого он сердится? Ну не на меня же! Богу подлые дела не по нутру. Он подлецов молнией карает.
– Открывайте немедленно!
Я замолотил кулаком в запертые двери. Створки ходили ходуном, но держались. Над головой по небу – мглистому, быстро чернеющему – неслись клочковатые тени. Они смахивали на злобных духов, учуявших поживу. В прорехах мелькали колючие искры звёзд. Улицу поливал дождь: припустит, стихнет на миг – и вновь зарядит, как бешеный. Порывы ветра раскачивали жёлтый фонарь на углу. По размокшей улице, подражая буйству теней небесных, метались тени земные.
Самой буйной была моя собственная.
– Я всё знаю! Открывай, негодяй!
В лавке стукнуло, зашуршало. Лязгнул засов, дверь открылась. Я как раз собирался пнуть её хорошенько – и чуть не угодил ногой по живому человеку.
– Я всё…
– Простите, Рэйден-сан! Простите меня!
Хрупкая девичья фигурка скользнула наружу, под секущие плети дождя. Рухнула на колени, только брызги полетели:
– Я виновата! Я во всём виновата!!!
– Теруко?!
– Это я, я! Отец ни при чём!
Пачкаясь в размокшей глине, девушка принялась бить поклоны. Лицом в грязь. Лицом в грязь. Раз, другой, третий.
– Избейте меня! Отведите в тюрьму!
– Прекрати! Не надо!
– Это я, всё я! Я его сделала!
– Что ты сделала? Да вставай же!
– Я сделала то лекарство! Я ошиблась! Ошиблась!
– Какое лекарство?
Я знал, какое.
– Другая склянка! Вытяжка марумеро! Это из-за неё!
– Зачем, Теруко?!
– Я ошиблась! Хотите, я покончу с собой?
Мой гнев истаял, будто комок едкой соли под ливнем. Зачем я ломился в аптеку? Чего хотел? Бросить обвинения в лицо Судзуму? Схватить его за шиворот? Пинками гнать до полицейской управы? Требовать написать признание? А теперь что? Тащить в управу рыдающую Теруко?!
– Умоляю простить меня, Рэйден-сан! Я виновата-а-а-а…
Я шагнул к девушке – поднять на ноги, увести под крышу. Меня грубо оттолкнули, я сам едва не шлёпнулся в грязь. Вылетев из дверей, отец Теруко с неожиданным для его телосложения проворством подхватил дочь. Сгрёб в охапку, зажал рот пухлой ладонью, потащил в дом.
Теруко мычала и вырывалась.
– Заберите её! – вопил аптекарь, обращаясь к кому-то, скрытому от меня. – Заприте! Заткните этой дуре рот…
Мой разум превратился в бурлящий кипяток:
– Отравитель! Убийца!
Аптекарь уже бросил дочь в темноту дверного проёма. Когда он обернулся, мой кулак, целивший в ухо, впечатался ему прямо в нос. Под кулаком хрустнуло. В лицо мне брызнуло горячим, липким. Судзуму гнусаво заорал – кажется, звал на помощь.
– Это всё ты! Ты, а не она!..
Я успел ударить его ещё два раза.
На третьем взмахе мир взорвался фейерверком. Чьи-то крепкие руки швырнули меня в лужу. Вскочить удалось не сразу: перед глазами вертелись, медленно угасая, огненные колёса. В ушах звенело, ноги скользили в грязи. Руки скользили тоже. Оказывается, я стоял на четвереньках. Когда же я наконец встал, как человек, я сразу потянулся к поясу.
Проклятье!
Я забыл свои плети дома, когда спешил в храм.
«Ничего не делай в спешке, – учил сенсей Ясухиро. – Ничего, понял? Даже в сражении ты не должен никуда спешить! Для торопыги нет большей опасности, чем он сам!» Понял, сенсей, как не понять! Только поздно, вы уж извините…
Слуг было двое. Крепкие взрослые мужчины: каждый выше и тяжелее меня. Думал ли я об этом? Да я и о себе-то не слишком думал!
– Прочь с дороги!
Я снова вернулся в грязь. Отвратительная жижа набилась в рот, ноздри. Твердая подошва сандалии врезалась под рёбра. Спину обласкала бамбуковая палка.
– Щенок!
– Изувечу!
– Как ты посмел?!
Пинок перевернул меня на спину. Я вскинул руки, прикрывая лицо.
– Назад, мерзавцы!
Рык, полный ярости, рухнул с небес. Бог-громовик пришёл на помощь тёзке-неудачнику?
– Назад? – осклабился слуга. – Может, под зад?!
Он замахнулся палкой. Резкий свист, и палка исчезла, как не бывало. Лишь мелькнуло что-то в пелене дождя. Новый свист, заливистый, в три пальца, и второй слуга завизжал от боли. На сей раз я успел заметить, как надо мной пронеслась чёрная размытая змея. Мокрое кимоно на груди слуги украсили три рваные полосы, сложившись в иероглиф «сен» – «тысяча».
Почерк выглядел знакомым.
– Тысячей добродетелей, – для убедительности мой отец хлестнул по ближайшей луже, – обладает тот, кто видит, когда нужно остановиться. А тому, кто слеп, и глаза ни к чему.
Словно крысы в лаз, слуги нырнули в дом. Дверь захлопнулась, стукнул засов. Скрипя зубами от боли, я поднялся на ноги. Болело всё, болело везде.
– Идём домой, Рэйден.
Отец свернул длинную плеть, сунул за пояс.
– Да, – согласился я. – Домой.
– Ты побрил макушку? – дождь не застил отцу взгляда. – Уложил прическу?
– Да, это так.
– А как же траур?
– Траур? – удивился я. – Какой траур? Рад видеть вас живой и здоровой, досточтимая бабушка!
