– Андропов?! – удивилась Марина. – И что бы ты ему сказал?
– Ну, сначала я бы его подлечил.
– Хм… Разумно. Миша, ты будишь мое жгучее женское любопытство!
– Я все тебе обязательно расскажу!
– Ну-ну… – заулыбалась «скво». – Секундочку, подъехали уже… нам во-он туда!
Дом, в котором жила Марина, стоял рядом с республиканской юношеской библиотекой.
– Я быстро! – пообещала «скво», покидая машину. – Только оденусь потеплее.
– Меня мой куратор отпустил до шести часов, – сказал я, выбираясь следом.
– Успеем! Строгий дядька?
– Строгий, но и пройдошливый… Пронырливый!
«Росита» зазвякала ключами. Дверь Маринкиной квартиры открылась и впустила нас внутрь. Обычная двушка, ничего особенного. Бамбуковые панели на стене прихожей и какой-то страшненький божок на трюмо явно были «приветами» из Латинской Америки.
– Вот здесь я и живу! – сказала Марина. – Вернее, бываю иногда!
Войдя в комнату, она сделала несколько шагов и замерла. Я был слишком увлечен своими мыслями, чтобы отслеживать происходящее, и прошел за девушкой. Мы остановились рядом, глядя в угол, где стояло большое кожаное кресло. В нем развалился молодой мужчина лет тридцати, плохо выбритый и грязновато одетый. Он сидел, закинув ногу за ногу, и злорадно ухмылялся, держа в руке пистолет. Не направлял его, не угрожал, просто напоминал, кто тут хозяин положения.
– Ершов, скотина, – холодно, едва сдерживая злость, начала Марина, – какого черта ты делаешь в моем доме?
– Вас ждал, голубки! – губы Ершова разлезлись в пакостной улыбочке. – Как услыхал твой радостный голосок за дверью, так и жду. «Ой, это ты? Привет! А ты где?» – передразнил он Марину. – Дождался, вот! Теперь затеем теплый домашний вечерок вопросов и ответов… Что, Мишка? Все испортил дядька Гришка?
– Морду бы тебе набить… дядя, – спокойно сказал я, – так ведь не поможет. До тебя хоть дошло, что ты оскорбил девушку?
– Ах, как романтично! – воскликнул Ершов, рывком поднимаясь из кресла.
Именно этим моментом я и воспользовался – толкнув Маринку в сторону дивана, подальше от линии огня, прыгнул к Григорию. На меня махом навалился неприятный запах давно не мытого тела и нестиранного белья, перекошенное лицо Ершова оказалось на расстоянии вытянутой руки, а дуло пистолета уперлось мне в живот. Выстрела я не дождался – Гриша не успел снять «ПМ» с предохранителя. В последнюю долю секунды я не ударил «дядьку Гришку» кулаком в челюсть, а просто дал пощечину. Этого хватило для нокаута – Ершов отлетел обратно в кресло.
Поднявшись с колен и бурно дыша, я отшвырнул пистолет.
«Дышу, как после хорошего секса! – поиздевался над собой. – А огнестрелы меня уже замучили – так и тычут ими со всех сторон!»
Я обернулся к Маринке – девушка поднималась с дивана, растрепанная и бледная.
– Все уже, – пробормотал я.
– Ты цел? Он тебя не ранил?
– Все нормально… Уф-ф! Сейчас отдышусь… Связать надо этого лба.
– Лейкопластырь подойдет?
– Годится.
Пока я держал грязные запястья Ершова, «скво» старательно накрутила на них клейкую ленту.
– Да хватит, наверное.
– А все уже. Кончился!
Я приблизился к Григорию, все еще не подававшего признаки жизни. Зашиб я его, что ли? Да нет, пульс есть… И что мне с ним делать?
– Ершов опасен, – вынес я вердикт, – он может сдать и меня, и тебя. Если в Комитете узнают, что ты все это время скрывала правду, тебя с позором выгонят. А меня посадят в бункер со всеми удобствами. И тут только два выхода: либо вывезти «дядю Гришу» за МКАД и там ликвидировать, либо…
– Что ты хочешь сделать? – почему-то шепотом спросила Марина.
– Провести операцию на сознании, – криво усмехнулся я. – Давно хотел… пооперировать, но вмешиваться в работу мозга… чревато. А тут выбора нет! Вернее, есть, но убивать мне надоело. Попробую вылечить!
Григорий издал легкий стон, правая нога шевельнулась. Да, здорово я его треснул – вон, вся щека синяя. Собравшись с силами, я подступился к Ершову, став за спинкой кресла, и возложил ему руки на голову, стараясь не думать о спутанных волосах.
Мне предстояла сложнейшая и очень тонкая работа – разорвать одни связи в мозге и протянуть другие. Убавить себялюбие и «долить» ответственности. Сделать для Ершова понятия «честь» и «долг» значимыми. Пробудить истинное благородство и реанимировать совесть. Никогда бы я не решился сотворить такое с обычным человеком – пятьдесят на пятьдесят, что после «операции» пациента придется отвозить в психушку. Или в морг.
Но Ершов был врагом. Значит, надо его сделать другом.
Я закрыл глаза, ощущая сложнейшую вязь нейронов, трехмерную паутину, оплетавшую наш разум, путаницу слабых токов. Никакой ауры, якобы зримой экстрасенсами, я не углядел, но вот «горячие» сгустки эгоистических наклонностей приметил. И стал их «охлаждать», осторожно разрывая кое-какие «ниточки», определявшие характер Ершова лет с трех – именно тогда закладывается девяносто процентов связей в мозге.
Операция длилась минут пять, но мне эти долгие секунды показались вечностью. Я до того вымотался, что едва устоял, цепляясь за кресло. Кое-как доплелся до дивана и ухнул, отваливаясь на спинку.
– Что с тобой? – склонилась надо мной Марина. – Мишенька!
– Все нормально… – выдавил я. – Вымотался просто…
Ершов громко застонал, откидывая голову на спинку и морщась. Раскрыв глаза, он посмотрел на девушку, на меня, на свои спеленутые руки и уткнулся лицом в растопыренные ладони. Его плечи затряслись, он постанывал, размазывая слезы грязными пальцами.
– Что с ним? – боязливо спросила Марина.
– Муки совести… – слабо улыбнулся я. – Катарсис…
[49]
– Простите-е… – заскулил Ершов, упираясь локтями в колени. – Мариночка, прости… Михаил…
– Марин, – попросил я, – разрежь ему пластырь.
– Думаешь? – засомневалась «скво».
– Режь.
Девушка подошла к Ершову, который качался, тихонечко подвывая, и осторожно тронула его за рукав. Григорий вздрогнул, поднимая мокрое, страшное, грязное лицо, – и надо было видеть, какой робкой надеждой засветились его глаза!
– Руки, – буркнула Марина, качнув ножом, и Ершов с готовностью протянул свои запачканные конечности.
«Если Марина станет их резать, он и это стерпит», – подумал я и с кряхтением сел, отдуваясь. Да-а… Вот это ничего себе… Ну, у меня уже бывало так, чтобы устать, «как никогда». Профессиональный рост.
С треском лопнул лейкопластырь, и Ершов со второго раза отодрал клейкие путы.
