Солнце перевалило за половину своего дневного пути, но Мартина это не пугало. Он уже понял, что сегодня на подбородок взойти не сможет. Самонадеянно было воображать, что он покорит Деву за один день – хорошо, если за два управится.
Шея, около мили шириной, не представляла трудностей. Подбородок вздымался все выше, но Мартин боялся смотреть на него и взглянул лишь тогда, когда тот заслонил половину неба. Вот оно, его ближайшее будущее.
Отвесная стена не предлагала ни единой опоры, отчего Мартену сделалось даже легче: раз невозможно, стало быть, невозможно. Но какое разочарование, с другой стороны. Взятие лица Девы превратилось у него в навязчивую идею, не считающуюся ни с усилиями, ни с риском.
Можно спуститься тем же путем, по руке. Вернуться в колонию, нанять у суровых молчаливых поселенцев уже не инборд, а флаер и всего через час совершить посадку на желанном лице, но это будет мошенничеством. Не перед Девой – перед собой.
Другой способ восхождения, через макушку, Мартену тоже не подходил. Деревья волосяного покрова скорее всего облегчат подъем, но расстояние там втрое больше, чем высота подбородка, и можно наткнуться на не менее крутой склон.
Нет, подбородок – единственный путь. Сейчас это кажется невозможным, но ведь Мартен видел его только с одной стороны, вдруг что-то с другой отыщется.
Ну да что гадать попусту. Когда отыщется, тогда и будем решать. Альфа Виргинис, как он заметил только сейчас, уже опустилось в море, на востоке взошла первая звезда, и золотистые груди Девы полиловели.
Мартен нехотя отложил осмотр утеса на завтра, что было только разумно. Как только он разостлал спальный мешок, настала ночь, а с ней пришел знаменитый на всю галактику холод.
Поставив термостат, Мартен разделся, залез в мешок и сгрыз на ужин галету, запив ее двумя глотками воды. Обед он пропустил, даже не вспомнив о нем.
В уме маячила какая-то параллель, дежавю, которую он никак не мог ухватить. Потом он, конечно, вспомнит, но природа человеческого разума такова, что это будет связано с новой цепочкой ассоциаций вместо первоначальной.
Лежа здесь, под утесом, заслонявшим ему половину звездного неба, Мартен не чувствовал себя одиноким и не испытывал страха – хотя, казалось бы, должен был. Впервые за много лет он был доволен собой.
Прямо над ним стояло созвездие, похожее на всадника с чем-то длинным на плече – то ли ружьем, то ли посохом, а может, и удочкой. По мнению Мартена, это была коса.
Он повернулся на бок, блаженствуя в своем маленьком теплом оазисе. Звезды омывали утес, ночь плыла предназначенным ей путем… Да это же строчка из его собственного романа «Восстань, любовь моя!», написанного одиннадцать лет назад. Того, что принес ему богатство, славу и Лелию.
Лелия! Как давно это было – а если взглянуть по-другому, только вчера.
Впервые он увидел ее в одном из маленьких ретробаров, столь популярных тогда в Олд-Йорке. Высокая, темноволосая, Юноне подобная; стоит себе одна и пьет из стакана, как будто таких женщин в галактике пруд пруди.
Еще до того, как она повернула голову, он решил, что глаза у нее голубые, и оказался прав. Они были голубые, как горные озера весной, и полнились ожиданием любви. Он смело – теперь или никогда – подошел к ней и спросил, можно ли ее угостить.
К его удивлению, она согласилась, сказав позже, что сразу его узнала. Мартен по наивности своей не думал, что так знаменит, хотя его книга имела бурный успех в Олд-Йорке.
Он состряпал ее предыдущим летом, вернувшись с альфы Виргинис IX и навсегда отказавшись от мечты стать космонавтом. Мать, пока он летал, снова вышла замуж; он снял на лето домик в Коннектикуте, подальше от нее, и начал писать, движимый неведомой силой.
Получилась звездная одиссея о приключениях молодого человека, ищущего Бога и находящего его в женщине. «Современный эпос!» – захлебывались критики. «Стремление к смерти!» – восклицали фрейдисты, так и не отвыкшие за четыреста лет от психоанализа авторов. Столь противоречивые отзывы вызвали к нему интерес в замкнутом литературном мирке и привели ко второму, а там и к третьему изданию книги. За одну ночь Мартен стал самым необъяснимым из всех литературных явлений – знаменитым писателем-дебютантом.
При этом он даже не думал, что его будут узнавать в барах.
– Читала вашу книгу, мистер Мартен, – сказала темноволосая девушка. – Мне не понравилось.
– Как вас зовут? – спросил он. – И почему не понравилось?
– Лелия Вон. Потому что таких, как ваша героиня, в природе не существует.
– Я другого мнения.
– Скажите еще, что у нее прототип есть.
– Может быть, и скажу. – Мартен пригубил холодную голубизну марсианского джулепа. – Почему вы думаете, что таких не бывает?
– Это не женщина, а символ какой-то.
– Что же она символизирует?
– Не знаю, только это не живой человек. Критерий, образец для подражания. Слишком уж совершенна.
– Вы на нее очень похожи.
Лелия помолчала.
– На этом месте обычно принято спрашивать: «Вы это всем девушкам говорите?» Но я так почему-то не думаю.
– И правильно делаете. Здесь так шумно, не прогуляться ли нам?
– Хорошо.
Анахронизм, называемый Олд-Йорком, продолжал жить благодаря горсточке литераторов, приверженцев старых домов, старых улиц, старых традиций. Его считали карикатурой на новый город, что вырос на Марсе, но с годами он обрел ауру парижского Левого берега и весной подходил для влюбленных как нельзя лучше.
По тихим авеню, мимо облагороженных временем зданий, они пришли в пустынный Центральный парк. Небо синело, деревья оделись свежей листвой, а затем прекрасный день сменился прекрасным вечером. Звезды никогда еще не сияли так ярко, луна не была такой полной, часы не летели так быстро. Мартен, как в блаженном сне, проводил Лелию домой и лишь на собственном крыльце вспомнил, что с утра ничего не ел.
Проснувшись в чужой ночи, он на миг испугался незнакомых созвездий, но тут же вспомнил, где он и что здесь делает. Сон подкрался опять, и Мартен, высвободив руку из теплого кокона, дотронулся до утеса, озаренного звездами.
Вслед за робкой зарей в розовом одеянии пришла ее сестра Утро, вся в голубом, украшенная ослепительным медальоном солнца. Опасность и ожидание держали Мартена в напряжении, как туго натянутую струну. Не позволяя себе задумываться, он съел концентрированный завтрак, упаковал спальник и начал систематически исследовать утес-подбородок.
При свете утра тот выглядел далеко не так грозно, как ночью, но оставался все таким же отвесным и неприступным – пока Мартен, разрываясь между облегчением и унынием, не обнаружил на западном краю шеи трубу.
Мелкая трещина, шириной примерно с двух Мартенов, скорее всего образовалась после недавних сейсмических колебаний – их следы он видел еще в колонии, но не додумался о них расспросить. Дюжина разрушенных хибар мало что значит для человека, собравшегося осуществить то, что не давало ему покоя целых двенадцать лет.
