Труба, сколько глаз видел, уходила зигзагами вверх и обещала сравнительно легкий подъем на первой тысяче футов. Знать бы еще, хватит ли ее до самой вершины.
Эх, дурак – нет бы бинокль захватить. Руки у Мартена дрожали, сердце стучало о ребра, однако он знал, что все равно полезет наверх, и ничто его не остановит, даже он сам. Если труба закончится тупиком, тем хуже.
Он вставил в пистолет патрон, прицелился, нажал на курок. Долгие часы тренировок, пока он ждал отправки из космопорта в колонию, не прошли даром: колышек с почти невидимым нейлоновым тросом вошел в тот самый карниз, который для начала наметил Мартен. Второй выстрел, слившийся с эхом первого, вогнал стальные корешки глубоко в скалу и гарантировал Мартену безопасность на первых 500 футах.
Мартен спрятал пистолет в кобуру и полез, зная, что трос будет сматываться на катушку автоматически по мере подъема.
Руки больше не дрожали, сердце билось нормально. Что-то пело в нем, наполняя Мартена силой, которой он не знал прежде и, возможно, никогда уже не узнает. Эти 500 футов дались ему до смешного легко: он точно по каменной лестнице шел, то ступая по выбоинам, то держась за стенки трубы. Добравшись до карниза, он даже не запыхался и решил двигаться дальше без передышки. Разреженный воздух скоро начнет оказывать свое действие – лучше подняться как можно выше со свежими силами. Новый колышек внедрился в новый карниз футах в 200 над Мартеном. Пистолет мог стрелять на тысячу футов, но труба, извилистая и узкая, ограничивала дальность.
Уверенность Мартена росла с каждым футом, но вниз он все-таки не смотрел: от шеи прямо под ним уходила вниз восьмитысячная пропасть.
Поднявшись на второй карниз столь же легко, как на первый, он снова не стал отдыхать и забил колышек в третий карниз, примерно на 250 футов выше. Почувствовав на середине подъема тяжесть в конечностях и одышку, он сунул в рот кислородную таблетку и полез дальше.
Таблетка убрала признаки кислородного голодания, но Мартен все же заставил себя посидеть на карнизе, прислонив голову к стенке трубы. Солнце било в глаза, и он осознал, что прошло уже несколько часов с начала подъема: альфа Виргинис перевалила за полдень.
Рассиживаться некогда. Если он не доберется до лица к ночи, может вообще на него не взойти. Мартен встал и стрельнул очередным колышком.
Теперь все стало иначе. Уверенность не оставляла его, и торжествующая песнь все так же звучала внутри, но дремотная одурь в сочетании с тяжестью и одышкой наступала все чаще, сменяясь краткими периодами просветления после приема таблеток.
Когда труба расширялась, Мартен упирался спиной в одну стенку, ногами в другую и взбирался при минимуме усилий.
Раньше он использовал трехточечную подвеску, но теперь осмелел и стал пренебрегать мерами безопасности. Ну, сорвется, и что? Трос удержит его через каких-нибудь пару футов.
Трос действительно удержал бы, не окажись новый патрон дефектным. Мартен второпях не заметил, что трос больше не сматывается; когда камень, на который он оперся, ушел в пустоту, он испытал инстинктивный ужас, но тут же сказал себе, что падение сейчас прекратится.
Оно не прекращалось. Он все падал и падал, медленно, как во сне. Ему слышался чей-то крик – неужели это кричал он сам? Падение ускорялось, труба неслась мимо, потревоженная щебенка сыпалась вниз.
Пролетев так футов двадцать, Мартен ударился о выступ, грохнулся на недавно покинутый им карниз и растянулся на животе. Кровь из рассеченного лба заливала глаза.
Подвигав руками-ногами, он убедился, что ничего себе не сломал – уже легче. Главное, что живой. Открыл зажмуренные глаза, протер их от крови. Они смотрели на древесные волосы Девы в десяти тысячах футов ниже. Мартена замутило, и он вцепился пальцами в гранитный карниз, но тошнота прошла быстро.
Лес, граничащий с шейной пропастью и девятимильным склоном руки, тянулся почти до самого моря. Водная гладь в полукружье зеленого берега золотилась на солнце.
Тут напрашивалась какая-то аналогия. Когда-то Мартен уже лежал на таком же карнизе – или утесе? – и смотрел вниз, на берег.
Миг спустя он вспомнил, устыдился и попытался снова забыть, но не вышло. Воспоминание стояло перед ним во всей своей наготе – пришлось ему, хочешь не хочешь, пережить это заново.
Поженившись, они с Лелией сняли тот же коттедж, где появилась на свет его первая книга, и он начал писать вторую.
Домик стоял на утесе, над самым морем. Вырубленная в скале лестница вела на узкий белый пляж, скрытый от посторонних глаз лесистыми крыльями бухты. Лелия загорала там без купальника, а он трудился, загружая беспомощные фразы в пишущую машину.
Вторая книга не получалась. Вдохновение, с которым создавалась «Восстань, любовь моя», исчезло бесследно. Мысли, если даже и приходили, не желали складываться в слова. Мартен знал, что в этом отчасти повинна его женитьба. В Лелии было все, чего только можно ждать от молодой жены, но чего-то все же недоставало, и это недостающее мучило Мартена и ночью и днем.
Тот августовский день выдался жарким и влажным. Бриз с моря шевелил занавески на окне, но не проникал в штилевую полосу самого кабинета, где маялся за письменным столом Мартен.
Прибой шумел в его ушах, перед глазами неотступно стояла загорелая Лелия. Как она лежит сейчас, на боку? А может быть, на спине, и солнце льется ей на живот, на бедра, на грудь…
В висках запульсировало, пальцы нервно сжали корректирующий карандаш. Лелия неподвижно лежит у моря, раскинув темные волосы, и смотрит голубыми глазами в небо…
Что, если посмотреть на нее сверху, с утеса? Будет ли она похожа на другую женщину, лежащую у другого моря? На ту, благодаря которой он обрел вдохновение?
Пульсация в висках сливалась с ритмичным шумом прибоя, настенные часы показывали 2:45. Скоро Лелия поднимется наверх принять душ. Мартен прошел через гостиную на веранду. За зеленой лужайкой и кромкой утеса мерцало море.
Мягкая трава щекотала ноги, все вокруг нежилось в сонном покое. Мартен, чувствуя себя дураком, дополз на четвереньках до края обрыва, раздвинул высокие стебли и посмотрел на пляж.
Лелия лежала прямо под ним, на спине – левая рука в воде, правое приподнятое колено позолочено солнцем, и живот тоже, и пригорки грудей. Гряда шеи ведет к гордому подбородку и золотому плато лица, голубые озера глаз смежены в сладкой дреме.
Иллюзия и реальность слились воедино, время отступило, пространство исчезло.
Лелия открыла глаза, увидела его, удивилась, но тут же все поняла (ничего на самом деле не понимая).
– Спускайся, милый, – позвала она, протянув к нему руки. – Здесь лучше видно!
Он бежал вниз по лестнице, и стук крови в висках заглушал прибой. Она ждала, как всегда, у моря, ждала его. На бегу он превращался в гиганта, плечи его задевали небо, земля содрогалась под его бробдингнеговскими стопами.
