Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки́ со знаменами…
Бриз, рожденный в лиловой ложбинке между горами, охладил его пылающее лицо и побитое тело. Мартен медленно встал, думая, хватит ли трубы еще на тысячу футов, до сих пор отделяющих его от вершины.
Он выбросил из пистолета негодный патрон, прицелился, нажал на курок. Его тут же одолело головокружение, и он, нашаривая на поясе пакет с кислородными таблетками, понял, что тот при падении оторвался.
Мартен застыл без движения. Логика подсказывала только одно: немедленно спуститься обратно, заночевать под утесом, утром вернуться в колонию, дождаться оказии в космопорт, улететь на Землю, забыть о Деве.
Его разобрал смех. Логика – вещь хорошая, но не все на небе и на земле ей подвластно. Например, Дева.
Мартен возобновил подъем.
На высоте около 2200 футов труба начала меняться.
Мартен заметил это не сразу. Из-за кислородного голодания он двигался как в летаргическом сне, подтаскивая сперва одну, потом другую тяжелую ногу, перемещая грузное тело из одной опасной позиции в другую, столь же опасную – и все же, дюйм за дюймом, приближался к вершине. Когда он наконец спохватился, на страх уже не осталось сил.
Он только что взобрался на узкий карниз и смотрел вверх, ища следующий. Сначала он подумал, что видимость искажают последние лучи заходящего солнца, но нет. Карнизов вверху больше не было, да и трубы как таковой тоже.
Расширявшаяся уже некоторое время, она переходила в вогнутый склон. Строго говоря, трещина, по которой он лез, с самого начала была не трубой, а скорее воронкой. Узкую часть Мартен уже прошел, теперь начиналось горло, не сулившее ему ничего хорошего.
Слишком уж гладко, ни одной зацепки не видно. Может, вблизи они и покажутся, но вряд ли он найдет достаточно большой выступ, чтобы выстрелить в него колышком.
Руки начали дрожать снова. Мартен потянулся за сигаретой, вспомнил, что с утра ничего не ел, достал из рюкзака галету на ужин. Сжевал ее через силу, запил глотком воды из почти пустой фляги. Теперь он поступит вполне логично, двигаясь дальше: надо же пополнить запас воды из голубого озера.
Он сидел на карнизе с поджатыми коленями, курил и мурлыкал что-то, слегка покачиваясь. Старый мотив, застрявший в памяти с раннего детства. Вспомнив, где это слышал и кто это пел, Мартен сердито встал, швырнул сигарету в наползающие сумерки и полез дальше.
Склон оказался точно таким же скверным, как выглядел. Идти по нему вертикально было нельзя, приходилось лавировать между выступами и впадинами шириной с палец – но Мартен, подкрепленный отдыхом и едой, поначалу держался бодро.
Разреженный воздух, однако, оказывал свое действие. Мартен уже еле полз и сомневался, продвигается ли куда-то вообще. Запрокинуть голову и посмотреть вверх он не смел, боясь нарушить хрупкое равновесие, да и темно уже было.
Зря он не оставил рюкзак на последнем карнизе, тот с каждым футом все тяжелей. Скинуть бы его, да руки от скалы нельзя оторвать.
От пота щипало глаза. Попытавшись вытереть лоб, Мартен разбередил свою ссадину, и кровь пополам с по́том лишила его зрения окончательно. Бесконечный он, что ли, этот утес? Он кое-как ухитрился протереть глаза рукавом, но во тьме все равно ничего не увидел.
Время словно остановилось. Взошли ли звезды? Найдя зацепки чуть понадежнее прежних, он осторожно взглянул на небо, но кровь и пот снова застлали ему глаза.
Нащупав ободранными пальцами карниз, Мартен очень удивился – откуда бы ему взяться? С великим трудом закинув на гранитную полку сперва локти, потом правую ногу, он подтянулся и лег.
Карниз был широкий. Мартен лежал навзничь, раскинув руки, слишком вымотанный, чтобы пошевелиться – еле заставил себя глаза протереть. Звезды взошли и усеяли небо во всем своем блеске, а прямо над ним стоял вчерашний всадник с косой.
Лежать бы здесь вечно, подставив лицо свету звезд, в успокоительной близости Девы. Лежать в блаженном покое, в вечном мгновении между прошлым и будущим, вне времени и движения.
Прошлое, однако, не позволило ему такой роскоши. Ксилла, как ни старался он ее удержать, раздернула темный занавес, вышла на сцену – и спектакль начался.
После провала его третьей книги (вторая по следам первой продавалась неплохо и имела определенный успех) Лелия устроилась на работу в парфюмерный концерн. Она сделала это, чтобы Мартен мог и дальше писать, а впоследствии наняла прислугу, чтобы он не отвлекался на хозяйственные заботы.
Ксилла была уроженкой Мизара X. Жители этой планеты известны своим громадным ростом и малым мозгом; росту в Ксилле было семь футов, ай-кью составлял примерно 40 %.
Сложена она при этом была пропорционально, даже изящно, и могла бы считаться привлекательной женщиной, если бы не лицо – плоское, широкое, с коровьими глазами и толстой, отвисшей нижней губой, – а тусклые коричневые волосы портили ее окончательно.
Мартен взглянул на нее мельком, сказал «здрасте» и больше о ней не думал. Хочет Лелия, чтобы хозяйством у них занималась эта великанша вместо него – и прекрасно.
Той же зимой Лелию перевели за Западное побережье, и они, чтобы не жить на два дома, отказались от коттеджа в Коннектикуте и перебрались в Калифорнию, населенную не гуще Олд-Йорка. Обетованные края переместились в космос, на еще не исследованные планеты, но с отлетом искателей тучных пастбищ упрямым домоседам стало куда вольготнее, и Земля после четырехвековой заброшенности утвердилась в своей новой роли культурного центра галактики.
Роскошные виллы двадцать третьего века почти все пустовали. Лелия сняла розовую, поближе к работе, и вернулась к привычному распорядку – только не в утреннюю смену, как раньше, а в вечернюю. Мартен в это время корпел над четвертой книгой.
Он не питал наивных надежд на то, что переезд пробудит его от творческой спячки, хорошо сознавая, что все слова, загружаемые им в пишущую машину, отныне будут исходить лишь от него одного. Надеялся только, что два провала подряд (вторая книга, несмотря на кратковременный финансовый успех, тоже была провальной) раззадорят его так, что третьего он не допустит.
Скоро выяснилось, что и в этом он заблуждался: творческая летаргия только усугубилась. Мартен почти безвылазно сидел у себя в кабинете, занимаясь вместо писания чтением. Он читал Толстого и Флобера, Достоевского и Стендаля, Пруста и Сервантеса. Читал Бальзака и удивлялся: почему этот краснолицый толстячок был так плодовит, а он, Мартен, остается бесплодным, как белый песок на пляже у него под окном?
Часов в десять вечера Ксилла подавала ему бренди в широком бокале, подаренном Лелией на последний его день рождения. Мартен усаживался перед камином, где уже горели сосновые поленья, пил и предавался мечтам. Задремав случайно, он вздрагивал, просыпался и укладывался в постель. Лелия почти всегда работала сверхурочно и редко приходила домой раньше часа ночи.
