Райан не понимал этого, как не понимал многих других вещей. Взять хоть Танец. Почему слова, произносимые в такт движениям, доставляют ему удовольствие? Почему ненависть делает его таким сильным?
Танец, пожалуй, самая главная из всех тайн.
Когда Мериум принесла ему ужин, застенчиво глядя на него своими карими большими глазами, Райану почему-то вспомнилась последняя убитая им собака. Он выхватил глиняный горшок у нее из рук и ушел к морю, чтобы поесть в одиночестве.
Солнце уже село. Красные и золотые блики меркли на морской зыби, с холмов наползала тьма вместе с холодным дыханием ночи.
Райан поежился и принялся за еду, но память о той собаке не покидала его.
Собака была маленькая, но вредная. Щерилась, когда он загнал ее в расщелину между скалами – это понятно, но зачем хвостом-то вилять? Зачем скулить так жалобно при виде его дубинки? Лучше всего он запомнил ее глаза, когда дубинка опустилась ей на голову.
Он и других помнил, всех, кого убивал. Почему так? Раньше, он знал, охотились вместе с собаками, а не на них – но это было давно, когда кроме собак существовала другая дичь.
Теперь остались только собаки, и племя без них не выживет.
Он доел невкусную, без мяса, похлебку и даже не оглянулся, услышав тихие шаги за спиной. Мериум подошла, села рядом.
На море лег бледный свет первых звезд.
– Как красиво, – сказала Мериум. Райан молчал. – Будет ли ночью Танец? – спросила она.
– Может быть.
– Хорошо бы.
– Что в нем хорошего?
– Не знаю… После него все делаются другими, почти счастливыми.
Звезды освещали ее детское личико, пряча впалые щеки и темные круги под глазами. Райан снова вспомнил ту ночь, когда в нем зародилось желание, и захотел снова испытать это, только на этот раз довести до конца. Обнять ее, поцеловать в губы, крепко прижать к себе. Но желание не приходило; вместо него пришел стыд, и Райан, едва успев его ощутить, заслонился гневом.
– Мужчины не бывают счастливыми, – сказал он сердито.
– Раньше бывали.
– Ты наслушалась старушечьих сказок.
– Мне нравится слушать о тех временах, когда города еще не превратились в руины, земля была зеленой, а воды и пищи хватало на всех. Ты ведь веришь в это? Слова Танца…
– Иногда мне кажется, что слова Танца – ложь.
– Нет. В них мудрость. Без них мы не выжили бы.
– Ты сама говоришь как старуха. Да ты и есть старуха, старая безобразная карга, – сказал Райан и ушел, оставив Мериум у моря одну.
Племя разбилось на группы. Старики сидели отдельно от молодых мужчин, женщины в стороне напевали хором знакомый мотив.
Райан стоял у костра один. Из мужчин он здесь самый младший. Они с Мериум – последние дети, рожденные в племени. Тогда оно насчитывало несколько сот человек, а собаки не совсем еще одичали, и охотиться на них было легко. Тогда по окутанной пылью земле кочевали и другие племена. Райан порой думал о том, что с ними стало, но в глубине души знал ответ.
Становилось все холоднее. Райан подбросил хворосту в костер. Огонь похож на людей, думал он: пожирает все, что может, и умирает, когда есть становится нечего.
Забил барабан, и женский голос пропел:
– Что есть дерево?
– Это зеленый сон, – ответил кто-то из стариков.
– Что стало с живой землей?
– Она обратилась в прах.
Щеки Райана вспыхнули от гнева, горло свело. Вступительные фразы Танца всегда так на него действовали.
Один старик, лет тридцати, вышел на свет костра, шаркая ногами под бой барабана. Красное зарево осветило его морщинистое лицо и корявый лоб.
Живая земля обратилась в прах,
и обратившие ее в прах
сами сделались прахом… –
возвестил он тонким дрожащим голосом.
В прах обратились наши обжоры-предки, – подхватила одна из женщин.
Другие тоже выходили в круг, обтянутый собачьей кожей барабан ускорял ритм. Кровь Райана все быстрее струилась по жилам, наполняя его свежими силами.
В прах обратились наши обжоры-предки, – слитно пели голоса, – предавшие поруганию холмы и долины, разорвавшие цепи лесов и выпустившие из берегов реки. Предки наши, выпившие колодезь до дна.
Райан не мог больше сдерживаться. Ноги его переступали в такт барабану, голос примкнул к общей песне:
Так порвем же память о них
и бросим куски в огонь.
Память о наших предках,
осквернителях рек и озер,
пожирателях, погубителях, убийцах живой земли;
о жирных себялюбцах, загребавших все под себя,
пожиравших свой мир…
Райан притопывал ногами вместе со всеми, руки его рвали воздух и метали куски в огонь. Сила вливалась в тощие члены, наполняла хилое тело. По ту сторону костра он увидел Мериум, и у него захватило дух от ее красоты. Он снова почти желал ее и мог себя убедить, что когда-нибудь пожелает по-настоящему. Что действие Танца не истощится на этот раз: он останется сильным, уверенным и бесстрашным, и найдет много собак, чтобы накормить племя. Быть может, тогда мужчины начнут желать женщин, как раньше, и он сам пожелает Мериум, и племя, расплодившись, снова станет могучим…
Он топал ногами что есть силы и пел во весь голос. Ненависть, как вино, согревала тело, туманила мозг. Пение, переходящее в вой, скорбело и обвиняло, отражалось от мертвых холмов и мертвого моря, летело по окутанной пылью земле:
Свиньи вы, предки наши!
Свиньи вы, предки наши…
Тридцать дней в сентябре
Перевод А. Комаринец
Вывеска в витрине гласила: «ШКОЛЬНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА ПО СНИЖЕННОЙ ЦЕНЕ. ДЕШЕВЛЕ НЕ НАЙДЕТЕ», а ниже значилось буквами поменьше: «Умеет готовить, шить и полезна по дому».
Дэнби это навело на мысли о партах и ластиках, об осенних листьях и книгах, мечтах и смехе. Владелец магазинчика подержанных товаров нарядил ее в цветастое платье и красные сандалии, и она стояла в выставочной коробке посреди витрины точно кукла в натуральную величину, которая только и ждет, чтобы кто-то пробудил ее к жизни.
Отвернувшись, Дэнби попытался выбросить ее из головы и пойти дальше по весенней улице к стоянке, где держал свой малолитражный «бэби»-«бьюик». Лора скорее всего уже заказала, нажав на нужные кнопки, ужин, через четверть часа заказ будет стыть на столе, и жена придет в ярость, если он опоздает. Но он так и стоял… Высокий, худой, еще не совсем распрощавшийся с молодостью, которая все еще проглядывала в его мечтательных карих глазах и гладкости свежих щек.
