Шатры кидарские
Перевод А. Комаринец
Истклифф шел вверх по реке уже три дня, когда заметил, что далекие берега стали сближаться. Но и тогда он не был уверен, начала ли сужаться река или его подводит зрение. Ему требовалось непреложное доказательство, что катер не стоит на месте, борясь с течением, а действительно движется вперед, ведь зачастую мы видим то, что хотим видеть – особенно, когда жизнь висит на волоске.
Временами Истклифф ловил себя на том, что река кажется ему скорее озером. Эту иллюзию поддерживало почти незаметное течение, становившееся сильнее в середине русла, – именно такой курс он ввел в автопилот, чтобы держаться как можно дальше от лесистых берегов и редких деревушек эбенцев. Тяга к уединению в значительной мере определялась его характером, но была и практическая причина. Хотя экваториальный пояс Серебряного Доллара нельзя было назвать примитивным и диким краем, буш, через который бежала река и на южной окраине которого находились плантации Истклиффов, представлял собой сравнительно неизведанную территорию. За неимением традиционных местных органов власти их функции отправлял так называемый «Орден лекарей», а добровольно подчинявшиеся ему черноспинники мало чем отличались от дикарей.
Долгие жаркие дни Истклифф проводил за чтением, а еще предавался воспоминаниям, упрятав за темными очками от безжалостного отблеска воды сверхчувствительные больные глаза. По вечерам он не читал, а сидел на корме, расчерчивая черноту тлеющим кончиком сигареты, – курил он непрерывно, слушая гул мотора и шелест кильватерной волны, глядя, как колеблются и складываются во все новые узоры на воде созвездия. В последнее время он все чаще находил красоту в обыденности – в симметричных зубчиках листа, в несмелой предрассветной розовости неба, в серых туманах, окутывавших по вечерам далекие берега.
На четвертый вечер, когда катер проходил мимо небольшого мыска – слишком незначительного, чтобы заставить автопилот изменить курс, из расступившегося тумана вынырнула туземная дриуха. Четверо черноспинников ритмично взмахивали деревянными веслами, а пятый стоял за примитивным рулевым веслом. На носу стояла женщина. Она была высокой и худой и обладала прямой, почти несгибаемой осанкой представительниц своей расы. Ее черные как ночь волосы были собраны под ярко-красный платок, в правой руке она держала красный узелок. На ней была хлопчатобумажная юбка с запахом и короткая кофточка, ступни охватывали высокие сандалии из местной разновидности вымоченного ротанга.
Она помахала Истклиффу, который курил, облокотившись о перила по левому борту. Он никак не отреагировал, только смотрел холодно на дриуху и плывших в ней эбенцев, стараясь проанализировать иррациональное дежавю, которое почему-то возникло у него при виде туземки. Катер двигался медленно, и худощавые мускулистые гребцы без труда его нагнали и удерживали дриуху с ним вровень, – один даже схватился за нижнюю планку перил.
– Мне нужен транспорт до клиники, – крикнула Истклиффу туземка. – Вас щедро наградят.
Он не удивился, что ей известно, куда он направляется. На плантанциях Истклиффов работали черноспинники со всех регионов Эбена, а потому она была опутана местным «лесным телеграфом», соединявшим все до единой деревушки, все байяу, все фермы на этой территории. Истклиффу, его недужной матери, его сестре или зятю достаточно было чихнуть, и за каких-нибудь пару часов об этом узнавал каждый черноспинник на много миль окрест. Но хотя туземка знала, что он держит путь в клинику, ей никак не могло быть известно, зачем. И лекари ордена, и местные знахари джунглей и буша строго придерживались местного эквивалента клятвы Гиппократа, а знахарю, к которому обратился Истклифф и который, поставив ему диагноз, связался по рации с клиникой, и во сне бы не приснилось нарушить врачебную тайну пациента.
– Вас щедро вознаградят, – снова крикнула туземка, не дождавшись ответа Истклиффа. – И я вам не помешаю.
По-английски она говорила безупречно, а ведь многим черноспинникам английский язык не давался. У нее были высокие, широкие скулы, которые только подчеркивала впалость щек. Кожа у нее была настолько чистая, что сама ее чернота казалась прозрачной.
– У меня нет места для пассажиров, – холодно ответил Истклифф.
– Я с радостью устроюсь на палубе.
Истклифф вздохнул. Перспектива, что в его уединение вторгнется туземка, не слишком радовала. Но он не мог нанести оскорбление явно уважаемой представительнице той самой расы, которая поставляла работников для плантаций и слуг для большого дома, – без них империя Истклиффов зачахнет и умрет.
– Ладно, – сказал он наконец. – Можете подняться на борт.
Она швырнула свой красный узелок, и, поймав его, Истклифф опустил его на палубу. Потом, изо всех сил скрывая отвращение, протянул руку и помог туземке перебраться через перила.
– Спасибо, – сказала она, поправляя юбку с запахом. – Меня зовут Сефира.
Дриуха быстро отстала, развернулась и направилась назад к мыску. Истклифф не потрудился назваться. Зачем? Она же и так знает. Подобрав с палубы ее узелок, он повел ее вниз, в единственную каюту.
– Можете спать здесь. У меня есть удобный шезлонг, который разворачивается в кровать, и вообще я предпочитаю спать под открытым небом.
Его тон пресекал любые возражения. Тон и почти материальная аура властности, окутывавшая его как плащ. Та самая знаменитая властность Истклиффов, подкрепляемая высокомерием и напором, оппортунизмом и неотразимостью, обратила в звонкую монету никчемный на первый взгляд буш, от которого пренебрежительно отвернулись более удачливые колонисты с Андромеды VI, и дала планете ее нынешнее название.
Достав из рундука одеяла (ночи ведь на реке прохладные), он бросил два на койку, а одно перекинул через плечо. Потом, затылком чувствуя взгляд Сефиры, неохотно повернулся к ней лицом. И поймал себя на том, что смотрит ей в глаза. Глаза у нее были черные, но такой черноты он никогда в жизни не видел. Это была даже не трехмерная, а – если такое возможно – четырехмерная чернота, и у него возникло ощущение, что он заглядывает в бесконечный космос, и пусть там не видно ни единой звезды, тысячи их ярко сияют где-то за периферией его зрения. Но и эта аналогия не удовлетворяла. Космос подразумевает абсолютный ноль – холод и безразличие. Но во тьме этих глаз сияли, смешавшись с жгучей мировой скорбью, теплом в ночи его жизни сострадание и человеческая доброта такие, о существовании каких он даже не подозревал. И полускрытое чернотой было еще кое-что, что-то прекрасно ему знакомое, что-то, чего он не мог распознать.
И пока он глядел ей в глаза, его вновь пронзило ощущение дежавю, на сей раз с такой силой, что он едва не пошатнулся. И внезапно он понял, что стало его причиной: эта женщина, иссиня-черная, чернее ночи туземка из буша в нелепой одежде и с примитивными духами напоминает ему покойную жену. Это было невероятно, это было омерзительно. И это было так.
Он гневно отвернулся.
– Доброй ночи, – только и сказал он. Потом, вспомнив ее впалые щеки, добавил: – Если вы голодны, камбуз к вашим услугам.
