– Что вы имеете в виду?
– Нужны ли будут портретисты?
Нильс Густаф задумался – видно, такая мысль ему в голову не приходила.
– Ну, полагаю, это еще не скоро…
– Может, не скоро, а может, и скоро. Все обзаведутся такими аппаратами, будут изготовлять собственные картинки и показывать друг другу. И что же – живописи конец?
– Знаете, господин прост… возможно, вы и правы. Скорее всего, правы. Такое время придет. Новое время.
– И что же это будет за время?
– Света. Это будет время света.
Прост кивнул. Видно было, что он очень взволнован.
– А вы можете показать мне сам процесс? Пока не убрали оборудование… Вроде бы пахнет свинцом?
– Нет, господин прост. Не свинцом. Возможно, вы, с вашим тонким обонянием, почувствовали пары азотнокислого серебра, пока это единственный материал, обладающий свойством темнеть на свету. Пойдемте, я вам покажу.
Я вышел на улицу. Во мне росла тревога. Даже не тревога – предчувствие опасности.
Вечный свет…Lux aeterna… Люцифер
[24].
Вот, значит, что нас ждет…
И я понял – настало время. Это слово давно звучало в моей душе. Matkamies. Странник. Пора уходить. Пора идти на север.
У обочины летает пух кипрея, белые пушинки, они прилипают к одежде и похожи на снег. Птицы собираются в большие стаи – готовятся к отлету. Разъяренные приближающейся смертью осы только и ждут, чтобы впиться в живое мясо. По ночам воздушный океан открыт Вселенной, и беззащитную землю сжимает в тисках космический холод. Осень… как спуск с горы. Поначалу пологий, потом все круче и круче, а потом обрыв – и ты летишь в белом безмолвии и знать не знаешь, когда и чем окончится этот полет. Во всем живом ощущается эта спешка, эта тяга прочь.
Я достал свою торбу с запасом хлеба. Никому и ничего не говорил, но в последний вечер прост подошел, положил мне руку на плечо и долго молчал, будто хотел дать совет, но так и не нашел нужных слов. Он, несомненно, догадывался, что со мной что-то происходит. Но мы никогда об этом не говорили. И этой же ночью я вышел – вроде как опорожнить пузырь, – и больше они меня не видели.
41
Прост устроился на крыльце и раскурил свою утреннюю трубку. Как только поплыли первые облачка дыма, рассеялась мошка – проклятие северного августа. Дверь открылась, из дома вышла Брита Кайса и тихо присела рядом. Она, как и прост, с годами утратила свою девичью гибкость. Когда они были женихом и невестой, все на нее оборачивались: она двигалась легко и изящно, как ласка. Теперь уже нет, но быстрота соображения никуда не делась.
Все обязательные утренние дела сделаны, можно позволить себе маленький перерыв.
– Юсси ночью исчез.
Пастор промычал что-то нечленораздельное.
– Он тебе ничего не сказал?
– Я и так понял. Время пришло. Он был сам не свой.
– Что его так мучает?
– Он вернется.
– Думаешь?
– Всегда возвращается.
Прост посмотрел на низкое, с редкими просветами августовское небо и раскурил погасшую трубку.
– Годы проходят… – тихо произнес он.
– Как твой живот?
– Лучше.
– Не болит?
– Нет-нет, боль прошла. А ты?
Она покрутила плечами и улыбнулась.
– Пока ничего. Но суставы, знаешь… Годы проходят и уже вроде забыты, а они, годы-то, никуда не делись. Лежат в суставах, как песок… Скажи мне, почему Господь создал для людей такие непрочные суставы? Прочитал бы проповедь. Про суставы.
– В Писании не так уж много про суставы.
– Вот это удивительно… Прокаженные, парализованные, безногие, слепые-глухие – сколько хочешь. И ни слова про старушек. А они, бедные, скрипят, как несмазанные телеги, на все село слыхать. Может, забыл про них Господь? Или апостолы маху дали?
– Может, Брита Кайса сама прочитает проповедь? – предложил прост.
– Женщинам в церкви положено молчать.
– Ну, это не я установил такой порядок.
– Но заметь: все проповедники – мужики. Пекка, Юхани, Эркки Антти, Пиети… все до одного. Все мужики. А ты-то сам как считаешь? Ты начал свое движение – Пробуждение, обновление… а женщин что, все это не касается? Если ты не дашь женщинам возможность проповедовать, так все и останется.
Прост даже не улыбнулся.
– Беда в том, – сказал он, подумав, – беда в том, что почти ни у кого из женщин нет нужного образования.
– Так дайте им образование! Дайте им возможность поступать в семинарии, в университеты – научатся думать не хуже мужчин.
– А голос? Еще одна закавыка. Женский голос по своей природе слабее. В храме его почти не слышно.
– «По природе…» Скажешь тоже. Я могу знаешь как рявкнуть! Захочу, чтобы услышали, – услышат.
– Возможно… Но такое время настанет не скоро.
– А ты не забыл случайно? С каких слов все началось? Духовное обновление, пробуждение… Молодая женщина в Оселе, вот кто их произнес. Оказалось, она глубже понимает порядок спасения, чем все церковники и профессора, которых тебе довелось слышать. Простая, необразованная саамская девушка – вот кто зажег спасительный факел.
– Я никогда не забуду ее. Мария…
– Милла. Ее звали Милла. Милла Клементсдоттер.
– Да… крестили ее под этим именем.
– И что ты думаешь? Разве не получился бы из Миллы Клементсдоттер замечательный проповедник?
– Наверняка. Конечно, получился бы. Тут ты права.
– А наши с тобой дочери? Нора? Или София?
– Ты предлагаешь пустить их на кафедру?
– Я предлагаю научить их говорить. Научить риторике. Ты же учишь других. Учишь Юсси, к примеру.
– Юсси – другое дело…
– Почему? Потому что ты нашел его в канаве?
– Нет… Потому что он напоминает Леви.
Как он мог забыть кудрявые шелковые волосы, веселые глазенки… постоянно вспоминал, как Леви кис от смеха, когда он носом буравил его живот. Пожалуй, из всех его умерших детей он тосковал по Леви больше других.
Брита Кайса начала яростно тереть шею большим пальцем, пыталась оживить затекшие мышцы.
– А что там происходит в Каутокейно? – спросила она. – Я слышала, саамов, которые якобы мешали службе, отправили в каталажку.
– Да, но почти всех уже отпустили. Скоро все успокоится. Хочу надеяться, во всяком случае.
– Прост, похоже, сомневается?
