– Исправник никак не может найти Эллен Скум. Ей тоже присудили тюрьму, но она ушла в горы, у нее там родственники. Мало того – на саамов взвалили все судебные издержки, а это довольно большие деньги. Придется продавать оленей.
– А на что им тогда жить?
– В том-то и дело… Оленеводы возбуждены и разочарованы. Они уверены, что сражаются за правое дело.
– И продолжают срывать службы?
– Я слышал, Стокфлет махнул рукой и уехал. Нового зовут Фредрик Вослеф. Такой же ремесленник от служения. Холодный сапожник.
Брита Кайса взяла мужа за руку. Из дома послышались крики – девочки из-за чего-то поссорились.
– Мне не по себе… – сказала она.
– Мне тоже.
– Все время кажется… будто злые силы пришли в движение. – Она перешла на шепот: – Боюсь, что-то задумали.
– Против нас?
– Против саамов. Против Пробуждения. Против всего, что для нас свято.
Прост посмотрел на жену долгим, задумчивым взглядом. Годы прорезали глубокие складки в углах рта, кожа вокруг глаз потеряла цвет и уже начала обвисать, но внутренний свет… Если он сам быстро загорался и частенько так же быстро остывал, Брита Кайса напоминала смоляной пень, который может тлеть очень долго, спасая жизнь промерзших, голодных путников.
– Надо туда ехать, – решил прост. – В Каутокейно. Как только выдастся свободное время, поеду. Но сначала надо найти убийцу. Его надо остановить… Похоже, он вошел во вкус и будет продолжать. Риск велик.
– До поможет нам Господь…
Шум в доме продолжался. Брита Кайса поднялась, одернула юбку и пошла в дом. Не успела она открыть дверь, как крики мгновенно стихли.
III
Кистью волшебной,
Ловкостью рук
Денег немало
Скопил ты, мой друг…
Выпьем же, друг,
За искусство! Вперед!
Только искусство
Тебя не спасет…
42
Лил холодный осенний дождь, временами его сменял колючий, быстро тающий снег. Я прилег в углу, а Чалмо устроилась рядом, прижавшись теплой мохнатой спиной к бедру. Я пришел ночью, все еще спали. Прокрался в дом и лег на свое обычное место.
Открыл глаза. Рядом стоял прост и смотрел на меня долгим, немигающим, как на дагерротипе, взглядом.
– Siekitääla, – сказал он наконец. – Вернулся, Юсси.
Ни одного вопроса – где был, что делал. Но, похоже, обрадовался.
Мы сидели в тепле и покое – что может быть лучше, когда на улице льет как из ведра? Есть такие дни, предназначенные исключительно для домашней работы. Брита Кайса положила мне лишний половник каши, хоть я и не просил, – это ее способ показать, что и она довольна моим возвращением. И дочери рады, хоть и хихикают над появившимся у меня норвежским акцентом. Это правда: два дня поговоришь с норвежцами – и тут же начинаешь им подражать. Я отдал девочкам последний кусок вяленой трески, и они тут же замолчали, вгрызаясь в жесткое, пахнущее морем мясо. Прост ел мало. Он листал привезенные из Стокгольма старые газеты. «Афтонбладет», – прочитал я заголовок на первой странице. Возможно, ищет тему для проповеди.
Внезапно дремавшая Чалмо вскочила и насторожилась. На крыльце послышались шаги, в дверь постучали. Нора пошла открыть и попятилась. На пороге кухни появился насквозь промокший парень. Вид у него был такой, будто он только что искупался в реке. Наверное, бежал под дождем. Я узнал его, только когда он снял надвинутую чуть не на нос шляпу, – Хейно. Рабочий с завода.
– Заходи, Хейно, погрейся, – спокойно сказал прост. – Поешь. Каша и немного масла.
– Прост должен прийти, – одышливо проговорил Хейно.
«Прост должен прийти…» Эти слова в последние недели приобрели пугающий смысл.
– Что за спешка?
– Лучше, если господин прост сам…
– Да говори же!
– Господин прост же знает его… Ну, художник, что снимает дом около завода. Заперся и никому не хочет открывать.
– Сейчас иду.
Хейно кивнул с облегчением. Он даже лицо не озаботился вытереть – щеки и лоб блестели от воды. Почему-то все время смотрел в окно, где ничего, кроме сплошной пелены дождя, видно не было. Прост отодвинул тарелку с недоеденной кашей и пошел за накидкой. А я сбегал за его сумкой и завернул ее на всякий случай в старое одеяло – от дождя.
Через несколько минут мы промокли до нитки. Моя кожаная куртка смазана жиром, но вода все равно просачивалась – наверное, через швы. Из-за то и дело принимающегося снега почти ничего не видно, как в густом тумане. Прост пытался добиться от парня, что же случилось. Но тот ничего толком рассказать не мог, только и повторял: заперся и никому не отпирает, – и все время ускорял шаг. Стекавшая с моих штанов вода постепенно проторила дорожку в башмаки, и на каждом шагу слышалось противное хлюпанье. Главное – не дать промокнуть сумке. Я прижимал ее к груди зябнущими руками и старался наклоняться вперед, чтобы защитить от воды. Одновременно вспотел и замерз – отвратительно. Как в детстве в горах, когда мой так называемый папаша тащил санки с котой
[25], а я изо всех сил старался не отстать – если б отстал, он бы и внимания не обратил. Чтобы избавиться от воспоминания, быстро стер с лица разведенный водой пот. Хейно каждую минуту беспокойно оглядывался – ему, наверное, казалось, что мы идем слишком медленно.
К счастью, идти было недалеко. Вскоре в пелене дождя пополам со снегом смутно замаячила усадьба заводчика, а потом мы увидели и флигель, который снимал художник. Подошли с наветренной стороны, где дождь не так бил в лицо. Там нас уже дожидалась темноволосая девушка-служанка и тут же сделала книксен, что под проливным дождем выглядело довольно странно. Прост кивнул, встал на цыпочки, сложил руки лодочкой, чтобы защититься от света, и заглянул в окно.
– Посмотри и ты, Юсси.
Я поставил сумку на землю. Комната выглядела точно так, как мне запомнилось, когда я подглядывал за Марией. Большой мольберт, тут и там сушатся полотна. В углу – кровать Нильса Густафа. Видны только ноги, одна свесилась, будто тот, кто там лежит, собрался вставать. Спит, наверное. Я постучал в окно – спящий не шевельнулся.
Прост пошел к двери и подергал за ручку – заперто. Рассмотрел замок ручной ковки.
– У него есть привычка запираться?
Хейно пожал плечами.
– Запирает, когда уходит.
– А на ночь?
– Там стоит бутылка коньяка. Может, он просто пьян?
– Мы поначалу тоже так подумали. Но он не шевелится. Должен бы уже проспаться.
– Разбудите патрона, – сказал прост после недолгого раздумья.
