Но нет… слава Господу, нет. Он молится. Пристальный, ни на что не устремленный взгляд прищуренных глаз. Он смотрит в иной мир.
Тихо подошел и встал на колени, не решаясь его беспокоить. Изо рта проста прямо на лист бумаги капала коричневая табачная слюна. Казалось, он хочет поднять руку, но тело его оставалось неподвижным. Как будто спит. Или, как зайчонок, неподвижно висит в огромных и беспощадных когтях орла. И взгляд… взгляд – словно знает свою горькую судьбу. Обреченный.
Я ждал. Что мне еще было делать? Взял книгу, начал читать, но ничего не понял. Колени болели – на полу не было ни ковра, ни шкуры. Голые твердые половицы. Переменил положение, постарался, чтобы вышло незаметно, и посмотрел в окно. Солнце село. Мы погружались в медленно густеющие чернила осенней ночи.
Внезапно по спине проста прокатилась судорога, он резко выпрямился и, по-прежнему глядя в никуда, откинулся на спинку стула.
– Ага… вот кто это. Юсси.
Я-то думал, он меня не замечает. Я немного испугался и встал с колен. Вид у учителя был такой, будто он только что проснулся. Но через мгновение прост улыбнулся обычной кривоватой, чуть насмешливой улыбкой.
– Ну и что тебе удалось разобрать, Юсси, пока ты там подслушивал?
У меня кровь отхлынула от лица. Так часто говорят про других, но я и вправду почувствовал, как леденеют щеки.
– Ни… ничего, учитель. Я не подслушивал.
– Да? А кто же там сидел под окном? Трава примята. К тому же ты кое-что потерял.
Я инстинктивно схватился за пояс. Нож на месте. Что еще мне терять?
– Учитель ошибается, – соврал я немного смелее.
Он поднял руку и несильно дернул меня за волосы. Другой рукой взял что-то со стола.
– Смотри. Несколько волосков застряли в щели между бревнами. Длина и цвет совпадают.
– Простите, учитель, – прошептал я.
Прост бросил предательские волоски на пол.
– И что Юсси удалось понять?
– Простите меня, пожалуйста.
Прост отмахнулся.
– Скажи, что ты слышал.
– Шлюха… – неуверенно прошептал я. – Только одно слово. Старуха так кричала, что, наверное, и в коровнике было слышно. Она кричала Марии, что та шлюха.
– А это так? Она шлюха?
– Мария? Что вы, учитель. Никогда. Только не Мария.
– Юсси влюблен…
– Этого я не знаю.
– Ведь ты именно поэтому подслушивал. Разве я не прав? У Юсси, как мне кажется, нет такой привычки – подслушивать под окном, когда люди приходят исповедаться?
– Нет-нет, учитель… что вы…
– Тогда спрошу прямо. Ты был близок с Марией?
– Я… я с ней танцевал.
– Я имею в виду плотскую близость. Если это так, я должен знать.
Голова опять закружилась – на этот раз от безумной пляски мыслей. Я вспомнил ее внезапный приступ рвоты.
– Я… ничего бы так не желал, как быть с ней.
– И что же тебе мешало?
Что ответить на такой вопрос? Если бы я решился ее спросить… Если бы она позволила мне донести ее ведро…
Прост раскурил свою любимую трубку. Огромную. Чашка величиной с голову ребенка. Пыхнул несколько раз и с писком выпустил дым через ноздри.
– Ты должен рассуждать разумно, Юсси. Мария – вовсе не то, что ты думаешь.
– Как – не то? Что учитель имеет в виду?
– Я обязан хранить тайну исповеди. Это мой долг. Но я очень взволнован, Юсси. А вернее сказать – напуган.
– Вы боитесь за Марию?
Пойду, куда захочешь. Куда захочешь, Юсси. Пока смерть не разлучит нас…
Прост опять прищурился. Я не выдержал его взгляд и посмотрел в окно. Стало совсем темно, все небо заволокло тяжелыми свинцовыми облаками. Скоро начнется дождь.
Учитель так и не ответил. Провел рукой по лицу, будто снял невидимую паутину, и сменил положение. Стул под ним крякнул. Дрожащей рукой зажег настольную масляную лампу. Я смотрел на его профиль, четко выделившийся на фоне светлого ореола лампы. Большой нос, бугристый, как его любимый картофель. Этот нос унаследовали почти все его дети, даже девочки.
– Вот и осень, – пробормотал он. – Холодная осень после кошмарного лета.
– Да… лето было – не позавидуешь.
– Вечная память Хильде и Юлине. И, конечно, Нильсу Густафу. И еще ты, Юсси, с этой твоей историей. Неужели я не мог все это предотвратить?
– Учитель и так сделал все что мог.
– Неужели я не мог угадать присутствие дьявола чуть раньше? И, как священник… разве не я должен быть первым и разоблачить нечистую силу?
– Уловки сатаны неисповедимы, как и пути Господни.
– Это правда.
– Он ищет наши слабости и находит.
– В том-то и беда, – кивнул прост. Я бы сказал, одобрительно кивнул, если бы лицо его не было таким печальным. – Тут дело во внутреннем устройстве человека. В психологии. У меня тоже есть слабости, каким бы сильным я себя ни воображал. В любой осажденной крепости есть какая-нибудь забытая бойница, ворота, которые упустили запереть на второй засов, окно в погреб… Хозяин пирует, а враг уже здесь, рядом, дожидается ночи.
– Мы всего лишь люди, учитель.
– Да, люди… но в каком смысле? Что делает, к примеру, меня человеком? Где мой слабый пункт? Вот о чем я думаю…
Он выпустил огромный клуб сизого дыма и протянул трубку мне, но я отрицательно покачал головой.
– Гордыня, – сказал он сухо. – Моя чертова гордыня.
Я вздрогнул. Прост никогда не употреблял таких слов. Он снял с губ табачные крошки и вытер руку о штаны.
– Гордыня есть у нас у всех… – еле слышно утешил я учителя.
– Представь: я вообразил, как мой портрет висит в ризнице. Первый из множества портретов настоятелей, которые займут мой пост после моего ухода. Что я буду висеть там, как Авраам, родоначальник всех будущих жителей Пайалы.
Он печально усмехнулся, показав желтые, прокуренные зубы.
– Убийцу Нильса Густафа обязательно поймают.
– Боюсь, ты ошибаешься… – Он задумался ненадолго и добавил: – Боюсь, что будет еще хуже.
– Хуже?
– Подумай, Юсси… а что, если все страдания вызваны нашим движением? Борьбой за духовное пробуждение нашего народа? Наши силы велики, мы многого добились, но ведь никто не опроверг законы физики: сила противодействия всегда пропорциональна силе действия… иногда, возможно, и больше.
Я смотрел на него с ужасом. Он даже выглядел необычно. Глаза ушли глубоко в глазницы, расширенные, серо-черные, без блеска, зрачки точно вырезаны из нашей бедной земли… эти глаза видели все. Почему-то я представил учителя в гробу, а я стою рядом и жму его ледяные пальцы. С трудом стряхнул видение, но тяжелое чувство осталось.
