– Никуда не выходи из дома, Юсси, – серьезно сказал прост. Даже понизил голос. – Кончай рыскать по окрестностям. Боюсь, дело идет к шторму.
56
Ночь тянулась и тянулась, как дурной сон. Рассвет подкрался незаметно, над лугом медленно, как привидения, покачивались последние предутренние туманы. Моя возлюбленная вышла на крыльцо и двинулась в коровник. Я сразу заметил: что-то в ней опять изменилось. Тяжелые шаги, а когда подкрался поближе, увидел, что лицо опухло, будто она всю ночь прорыдала. Я опередил ее, подбежал, открыл заскрипевшие ворота и нырнул в коровник, чтобы меня не увидели из окна хозяйского дома. Она смотрела на меня как на призрак. Сильно и сладко пахло скотиной, в коровнике было очень тепло – огромные тела животных согревают воздух так, что можно почувствовать даже снаружи. Топчутся в своих стойлах, грузно толкаются в перегородки: заметили чужака. Или просто с нетерпением ждут, когда ловкие и нежные пальцы коснутся огромного, со вздутыми сосудами, вымени.
– Мария… – прошептал я, прикрыв мой безобразный беззубый рот.
Она отвела глаза. Я коснулся ее локтя своим. Внезапно она вздрогнула и обвила меня руками, и я вскрикнул от боли в сломанных ребрах.
– Ты все-таки пришел, – прошептала она.
– Я ждал тебя всю ночь.
– Зачем?
Меня смутил этот простой вопрос. Как на него ответить?
– Ну… ты сказала… и я тоже. Я пойду с тобой, Мария. Пойду, куда ты захочешь.
– Юсси, Юсси… ты не понимаешь.
– Я… я могу сказать, что ребенок мой.
Она оттолкнула меня и уставилась, будто и вправду на призрак.
– Откуда… откуда ты знаешь?
– Я могу жениться на тебе, – без выдоха прошелестел я.
Но она смотрит на мой рот… конечно, она смотрит на мой рот. На мой беззубый рот.
– На шлюшке?
– Никакая ты не шлюшка.
– Он обещал… он обещал, что мы поженимся.
– Кто?
– Теперь уже неважно.
– Я могу жениться, – повторил я. – Не только могу… я хочу на тебе жениться, Мария.
Она обняла меня – на этот раз осторожно. Ее щека прижалась к моей, все еще цветущей безобразными синяками. Я боялся пошевелиться.
– И куда мы пойдем?
– На север. В Норвегию.
– В Норвегию? Когда?
– Хоть сейчас.
– Сейчас? Ты с ума сошел…
– Тогда вечером. Ты подоишь, потом притворишься, что пошла спать. Когда все на хуторе уснут, я буду ждать тебя здесь.
– Сегодня вечером?
– Мы можем идти всю ночь. Тогда нас никто не догонит.
– Но, Юсси… на тебе живого места нет! Ты же весь избит…
– С тобой я готов идти хоть в Землю ханаанскую.
– То есть ты и я…
– В Вифлеем, если понадобится.
Она разняла руки и встряхнула головой, словно хотела избавиться от наваждения. Сглотнула слюну и молча кивнула.
– Ночью… – повторила она и ласково погладила меня по шее.
И потянулась за стертой до блеска трехногой доильной табуреткой.
57
Я поспешил вернуться в пасторскую усадьбу. Кожа еще чувствовала тепло ее прикосновения, запах медуницы кружил голову. Село уже просыпалось, появились первые дымки из-под крыш курных домишек, кое-где гремели посудой. Я забежал в поленницу и сел на колоду. Отломил кусок белой бересты, выровнял ножом края и достал из кармана карандаш.
«Я – человек». Я старался писать как можно более мелкими буквами, чтобы уместилось побольше.
«Я пришел с гор. Там было очень плохо. Моя сестра осталась там…»
Писать в полутьме было трудно. Я вытер ладонью лоб и прислушался.
Шаги.
Я торопливо спрятал бересту под рубаху. Шероховатый и острый кусок коры уже лежал на груди, когда дверь открылась.
Брита Кайса. Ойкнула, но тут же узнала.
– А-а-а… это ты, Юсси.
Я подтвердил кивком – дескать, конечно, я, кто же еще – и начал накладывать в согнутую руку поленья.
– Вот и хорошо. Отнеси в дом. Каша уже готова, поешь, если голоден.
Я послушно понес дрова в кухню.
Путешествие началось. Сделан первый шаг на очень долгой дороге. Дороге, которая в один прекрасный день станет книгой.
Брита Кайса вернулась. Я успел переложить кашу в берестяной кузовок и сделал вид, что жую, – все, мол, доел, очень вкусно. Туда же, в кузовок, сложил куски вяленой рыбы, твердые, как подошвы, их надо долго размачивать в воде, иначе не управиться. Если экономить, хватит на пару дней, а может, и на три. Дальше посмотрим. Что еще надо взять? Огниво, клубок бечевки. Вырежу хворостину для удилища, привяжу бечевку, к бечевке – можжевеловую колючку. Известный способ: насаживаешь на колючку червя, а когда рыба клюет, колючка встает поперек. Остается только правильно подсечь и зажарить на углях. Мешочка соли хватит надолго, а в Норвегии соли как песка. Заморозки еще не пришли, в лесу полно ягод, клюквы и морошки на болотах – ешь не хочу. Старое одеяло. Сам-то я могу спать в одежде, но Марии нельзя простыть. Я представил: вот сижу и ворошу угли в костре, подбрасываю хворост, а Мария спит. И я смотрю, как отблески костра играют на ее раскрасневшихся от тепла щеках. Само собой, нас будут искать, надо быть осторожными. Придумать другие имена и говорить, что идем к родственникам на побережье Северного океана.
Торбу я спрятал в коровнике – приставил лестницу, залез на сеновал и забросал сеном. После этого обработал раны, которые еще не успели зажить. Днем они выглядели куда безобразней, кое-где сочился гной, и я все время морщился и стонал. Приложил собранную паутину, как учили лапландские старухи, поплевал сверху и привязал подорожник. Если нагноение продолжается, надо прижечь ранку раскаленным на костре ножом. Я не мог удержаться – все время трогал языком обломки зубов. И между ног… лучше, но до хорошего далеко. Времени нет…
Наверняка решат, что мы двинулись на юг, там и будут искать. А мы пойдем на север. Навстречу морозам.
Теперь надо поспать. Собраться с силами.
Через несколько часов… всего через несколько часов я возьму ее за руку и никогда больше не отпущу.
58
Пришел вечер. Усадьба понемногу затихала. Я изо всех сил старался не показать захлестывающего меня возбуждения, вымыл, как обычно, у колодца лицо и улегся на матрас на полу – сделал вид, что сплю. Напряженно вслушивался в последние звуки отходящей ко сну усадьбы. Вот прост прочитал вечернюю молитву. Погасили последнюю свечу… нет, еще рано. Полежал еще, дождался, пока из комнат послышится храп и ровное дыхание спящих девочек. Тихо встал, зажал кеньги
[27] под мышкой и на цыпочках подошел к двери. Чалмо решила, что я пошел по нужде. Поднялась, лениво вильнула хвостом, потянулась и зевнула так, что в темноте фосфорически блеснули белые клыки. С удовольствием чихнула и вновь свернулась клубком на своей подстилке у двери. Я перебежал, крадучись, к коровнику, достал с сеновала торбу, стряхнул налипшее сено и вышел на сельскую дорогу. Растворился в темноте, будто меня никогда не существовало.
