– Он очень любит тебя, Мария. И ты можешь его спасти. Одно твое слово – и он на свободе.
Но она будто бы и не слышит. Мысли ее где-то в другом месте. Может быть, инстинктивно старается защитить нерожденного ребенка, не погасить огонек зарождающейся жизни. Она по-своему права – ребенок без отца очень нуждается в защите.
– Не знаю… – одними губами прошелестела она.
– Изыди, – прошипел я, не отпуская ее рук. – Именем спасителя нашего Иисуса Христа, покинь нас!
Лицо ее внезапно посерело. Казалось, ее вот-вот вырвет. Что-то поднималось в ней, мерзкое существо на жабьих лапах и с раздвоенным языком, сейчас эта тварь вырвется на свободу, и тогда мне несдобровать.
Послышались тяжелые шаги на крыльце. Я отпустил ее руки и отвернулся. В глотке плескалась едкая кислота.
Вошедший хозяин нашел меня в кухне. Я пил из ковша и время от времени зажмуривался, будто проверял качество воды и восторгался ее чистотой. Тут же узнал, что колодец выкопал в незапамятные времена дед хозяина. Повезло старику – напал на отличную линзу, не истощается даже за зиму.
Я также похвалил великолепно, с умом построенный и оборудованный дом, чем привел хозяина в еще лучшее настроение. Да уж, это у нас в роду. Дома-то мы строить умеем. Да что тут уметь – тщательность и терпение, вот и весь секрет. Но тут же, стыдясь за хвастовство, открыл мне глаза на некоторые дефекты, которые ему предстоит устранить. Сошлись на том, что без дела сидеть не приходится – всегда найдется, что улучшить или починить.
Я завел разговор о ночных событиях и узнал, что исправник Браге приехал задолго до того, вместе с секретарем Михельссоном, но он понятия не имеет, кто их вызвал. Появились, как черт из табакерки, – тут он зажал рот рукой и испуганно посмотрел на меня. И, поскольку я пропустил сквернословие мимо ушей, продолжил:
– Исправник сказал только, что они готовят западню, и велел всем выполнять его указания. Свечи задули, будто все уже спят. А секретарь Михельссон, значит, вырядился в женские тряпки. И все. Теперь, говорит, только и остается ждать зверя.
– А что в это время делала Мария?
– Ей приказали остаться в комнате для прислуги.
– А как у нее было настроение?
– Исправник приказал ей сохранять спокойствие.
– Значит, что-то ее беспокоило?
– Ясное дело. Кого бы не беспокоило.
– Но полицейские откуда-то знали, что Юсси явится на хутор в эту ночь. Кто им сказал? Мария?
– Мне-то откуда знать? – пожал плечами хуторянин. – Важно, что взяли мерзавца.
Я украдкой посмотрел на дверь спальни. Закрыта, но никакой гарантии, что Мария не подслушивает.
– Юсси, может быть, заманили? – сказал я, понизив голос. – Может, Мария сама просила его прийти?
– Мне-то откуда знать.
– А давно она у вас работает?
– С весны. Но просит расчет. Мать не хочет. Говорит, кто-то из мужиков чересчур близко к ней подобрался.
– А вы что по этому поводу думаете?
– С чего бы? Ни я, ни сыновья пальцем ее не тронули. Могу хоть на Библии…
– Но девочка-то – редкостная красавица.
– Да… тут уж ничего не скажешь. Хороша. Я думаю так: осенние работы закончим, пусть отчаливает. Пока все не заметили, что к чему.
– Понятно…
– Господин прост и сам знает – погуливала девица. То портрет ее малюют, то еще что… Думаю, она и сама не знает, от кого залетела.
– Или не хочет рассказывать.
– Или да… или не хочет. Но мои парни тут ни при чем. Что до меня, так я ее мамашу чуть с крыльца не спустил. Ишь чего – намекать начала.
Я подумал про пятна крови на сапоге одного из сыновей, забрызганный пол. Сколько раз они замечали Юсси, как он исподтишка наблюдает за жизнью хутора?
63
Браге и Михельссону понадобилось всего два дня, чтобы Юсси признал свою вину. И только тогда мне разрешили его навестить в тесном полуподвале, в застенке, который и выполнял роль камеры.
Юсси лежал на животе на деревянных нарах из нестроганых досок. Матраса нет. И руки и ноги скованы кандалами. И на запястьях, и на голеностопных суставах кожа стерта до крови. Одежду отобрали, на нем какой-то старый, невыносимо вонючий мешок. Михельссон закрыл за мной дверь, но удаляющихся шагов я не услышал – видно, остался подслушивать.
Сначала я решил, что Юсси спит, но очень быстро с ужасом заметил – нет, не спит. Тело его то и дело сотрясали короткие судороги озноба. В застенке и в самом деле холодно. Я быстро снял пальто и накинул на него. Осторожно погладил грязные волосы – на пол упали несколько засохших струпьев.
– Это я, Юсси… прост.
Он не ответил. В сознании ли?
– Как ты? Тебе даже одеяла не дали?
Осторожно взял его за плечи и повернул на спину. Он застонал. Меня начало трясти от сострадания – они его били… И так полуживого – они его били!
– Ты меня слышишь, Юсси? Это я, прост.
Губы мучительно разлепились.
– Воды… – услышал я еле слышный шепот.
У нар лежал опрокинутый кувшин. На дне еще было немного воды. Я уронил несколько капель на его губы. Он приоткрыл рот, и мне удалось влить в него немного воды.
– Юсси… это правда? Ты сознался, что напал на девушку?
Из-под с трудом приподнятых век блеснула влага.
– Они… прижали руку.
– Не понял? Как это?
– Прижали руку к бумаге.
– Вынудили писать?
– Мария и я… мы же хотели… Мария знает.
– Я ее спрашивал.
– И она же сказала, да? Мы договорились встретиться…
Юсси все сильнее бил озноб. Я положил руку ему на лоб, и меня тоже начало трясти – от ярости.
– Воды! – заревел я. – И одеяла! Побольше одеял. Вы убьете его, негодяи!
Михельссон с грохотом открыл засов и сунул голову в камеру.
– Исправник не велел. Сказал – никаких одеял. Мы в таких случаях белье не даем.
– И вы избили его до полусмерти!
– Сопротивление при задержании.
– Это правда, Юсси? Секретарь Михельссон говорит правду?
– Есть свидетели, – вкрадчиво напомнил Михельссон.
– Тогда принесите воду… ради Бога, принесите воду.
– Арестованный сам опрокинул кувшин. Так бывает. Когда преступник внезапно осознает, что натворил, впадает в такое отчаяние, что отказывается есть и пить. Но через пару дней обычно приходит в себя и начинает сотрудничать со следствием.
– А почему вы так уверены в его вине?
Михельссон гордо выпрямился и потер шею.
