– Сельма! Принеси карандаш! – крикнул я.
Через минуту вошла старшая дочь с чернильницей.
– Нет… я же просил карандаш. Найди самый мягкий. Он лежит на моем столе справа.
Когда карандаш уже был у меня в руках, я засомневался. Пачкать Слово Божье? Но все же решился и начал, затаив дыхание, растушевывать графит по смятым страницам. Очень скоро я увидел, как мелкие, на первый взгляд бесформенные царапины на смятом обрезе образуют белые знаки.
Достал лупу и окончательно убедился в том, в чем уже и так был уверен: это были буквы, составляющие слова, написанные по-саамски – наверняка из предосторожности. Он, Юсси, вспомнил трюк, который я ему показывал. Наверное, пользовался иглой или чем-то острым, а потом примял страницы, чтобы я обратил внимание.
Весь вечер я, полусидя в постели, буква за буквой восстанавливал записи Юсси. Отказался от ужина, как ни уговаривала Брита Кайса. Не до еды – я погрузился в иной мир.
Юсси писал о своей жизни. О своем детстве, о непроглядном и непредставимом мраке, в котором жил до того, как я нашел его в канаве. О своей сестре Анне Маарет, которую дразнили зайчонком из-за того, что она ползала на попке и растирала ягодицы до крови. Он ушел, а она, его сестра, единственное дорогое ему существо, осталась там…
Я опустил лупу и потер уставшие глаза. Никогда и нигде я не читал ничего подобного. Это было начало книги. Настоящей книги, сильного и убийственно правдивого описания жизни на грани вымирания, жизни, на которую осуждены тысячи людей у нас на севере, далеко за пределами учебных залов и аудиторий.
И если самый обычный саамский мальчуган смог написать такое, почему не могут другие? Ремесленники и оленеводы, охотники и рыбаки, служанки и лесорубы? Может быть, придет время, они обретут голоса, расскажут о своей жизни. И будут покупать не перегонную отраву, а книги. Будут ходить друг к другу в гости по вечерам и беседовать о негаснущем летнем небе, о животных и растениях, обо всем на свете. Но главное, о том, что это значит – быть человеком.
Жена моя уже спала, когда я лег. На дворе царила непроглядная ночь, только тусклые гвоздики звезд в одному Богу известном порядке торчали в траурно-черном небе. Нет, им не удастся убить Юсси. Я обязан спасти его – любой ценой.
70
Вот и зима постучалась в двери. Северные ветра пригнали армаду тяжелых туч, и над всей Лапландией зарядил непрекращающийся дождь. И в эту омерзительную погоду я пошел в Пайалу. Все тело ломило и саднило, но я, скрипнув зубами, заставил себя двинуться в путь по скользкой, раскисшей дороге.
Постучал в дверь большого дома, где помещалась контора исправника. Там же он иногда и ночевал. Еще раз постучал, открыл дверь и вошел.
За письменным столом сидел секретарь управы Михельссон и прилежно что-то писал. Увидев меня, он замер и оторвал перо от бумаги. Взял себя в руки, нарочито медленно промокнул написанное пресс-папье и спросил, почти не разжимая губ:
– Что вам угодно?
– Я ищу исправника Браге.
– Он в отъезде.
Меня окатила неправдоподобно горячая волна от пылающего камина. Я открыл портфель и достал завернутый от дождя в пеньковую клеенку лист.
– Здесь обжалование приговора Юсси Сиеппинену в Верховный суд Норрланда. Я хотел бы вручить эту бумагу исправнику Браге с дальнейшим прохождением по инстанциям.
– В отсутствие господина исправника Браге за все формальности отвечаю я.
Тихо, хрипло, без выражения – но уверенно. Равнодушные бледно-голубые глаза. А ведь он заметил, в каком я состоянии. Разбитые губы только-только начали заживать, на шее – расцветшие мертвенной желтизной синяки.
– Тогда попрошу квитанцию.
Я положил бумагу на стол. Он достал из ящика блокнот с квитанциями и заполнил. Правой рукой. Левую заложил за спину – как учил Рааттамаа. Длинные сильные пальцы, поскрипывающее перо – и безукоризненный, как всегда, почерк. Намного лучше моего. Он положил на квитанцию пресс-папье, покачал несколько раз, оторвал квитанцию и протянул мне. Я сделал вид, что хочу принять квитанцию, но вместо этого схватил его за левое запястье и резко повернул. Он вскрикнул, попытался вырвать руку, правой рукой сильно ударил меня по сжатому кулаку.
– Вам больно? – участливо спросил я. – Уж не повреждена ли ваша рука, Михельссон?
Он привстал и приготовился ударить еще раз, но я быстро убрал руку.
– Не понимаю, о чем говорит господин прост.
– Возможно, о нашей… назовем ее так… дискуссии относительно стеклянной пластинки. В церкви в Кенгисе, если мне не изменяет память.
– Прост ошибается.
Он полностью овладел собой – тон не сказать чтобы преувеличенно вежливый, но корректный.
– Моя супруга, Брита Кайса, все знает, Михельссон, и готова дать свидетельские показания.
– Совершенно не понимаю, на что намекает прост. Преступник, совершивший этим летом столько преступлений, схвачен, осужден и вскоре будет обезглавлен. И если прост будет продолжать распространять про меня злостные и неправдоподобные слухи, то должен считаться с возможным обвинением в лжесвидетельстве.
Рот его скривился. Он что – улыбается?
– Значит, собираешься продолжать, – констатировал я. – Вошел, так сказать, во вкус.
– Я требую, чтобы господин прост оставил меня в покое. И не только меня – мою будущую жену, которой он непрерывно досаждает.
– Жену? Ты имеешь в виду Марию?
Михельссон сделал строгое выражение лица и кивнул.
– Мы не считаем, что господин прост способен нас достойно обвенчать, поэтому намерены поселиться в другом уезде.
– Купите дом? На деньги, украденные у Нильса Густафа?
– Прошу господина проста удалиться. У меня очень много работы. – Михельссон театрально показал мне на дверь.
– Ваша рана кровит.
Я наверняка сорвал корку на предплечье – собственно, таково и было намерение. Рукав намок и потемнел, капля темной крови упала на стол.
– Ничего подобного.
Секретарь привычно потянулся за пресс-папье, промокнул каплю, сорвал впитавшую кровь бумагу и бросил в камин. Она мгновенно вспыхнула, и через пару секунд от нее осталась невесомая мучнистая бабочка. Вспорхнула в горячих токах пламени и исчезла.
Я застегнул пальто и молча вышел на улицу. Ледяной дождь лил с той же беспощадной силой.
Продрогший и насквозь промокший, я возвратился в усадьбу и бросился к печи.
– У нас гостья, – тихо сообщила Брита Кайса.
Что-то в ее тоне заставило меня насторожиться. Я настолько торопился согреться, что не обратил внимания – на табуретке сидела крошечная и худая до прозрачности молодая саамская женщина. Я поздоровался. Она ответила, но глаз не подняла.
