«Милла, – успел я подумать. – Милла Клементсдоттер…»
Но почти сразу очнулся – нет. Это не Милла. Эту женщину я видел совсем недавно, и куда ближе, чем в Оселе.
– Она пряталась в коровнике, – сообщила Брита Кайса. – В сене. Я бы и не заметила, да скотина забеспокоилась.
– В коровнике?
– Думаю, подоила немного и молока попила. Похоже, она не первый день там прячется. И молчит. Клещами слово не вытянешь.
Я очень медленно, чтобы не испугать, подошел к гостье. Сарафан очень старый, латаный-перелатаный, к тому же, скорее всего, перешит из каких-то тряпок. Я взял ее за руку – ледышка.
– Мир тебе, – поздоровался я опять, на этот раз по-саамски.
Она, как мне показалось, не слышала, но внезапно сжала мою руку с неожиданной силой. Я попытался отнять руку. Она не отпускала. В ее застывшем лице было что-то пугающее – узкий нос, необычный изгиб бровей напоминали испуганного зверька.
– Я поначалу решил, что ты Милла из Оселе. – Я изо всех сил старался не повысить тон.
Она молча замотала головой.
– Теперь и сам вижу, что нет. Но я тебя узнал. Это ты была в церкви и спасла мне жизнь. – Я осторожно отнял руку и обнял ее. Появилось ощущение, что я обнимаю кусок льда. Только сейчас я понял, насколько она замерзла.
Девушка издала какой-то мышиный писк, тело ее обмякло, дыхание стало глубже и ровнее. Она постепенно оживала.
– Munlea… lea… – заикаясь, прошептала она.
Неожиданно низкий и хриплый голос, словно осипший от крика.
– Я знаю, кто ты, – прошептал я. – Тебя зовут Анне Маарет. Ты сестра Юсси.
От нее пахло несколькими днями пути без ночлега – старым потом и болотным туманом.
– Я предложила поесть – отказывается, – с упреком сказала Брита Кайса.
– Теперь не откажется, – уверенно сказал я. – Ведь так, Анне Маарет?
Не выпуская ее из объятий, я провел сестру Юсси к кухонному столу. Брита Кайса тут же поставила перед ней миску с теплой кашей – видно, держала на поду наготове. Девушка каким-то птичьим движением вытянула шею и несколько раз втянула носом воздух – совсем как лиса, почуявшая под снегом мышь. Неловко зажала металлическую ложку между указательным и большим пальцами, хотела зачерпнуть каши, но отвлеклась: увидела свое искаженное отражение в выпуклой полированной поверхности ложки.
Каша была довольно крутая; девушка неумело разрезала ее рукояткой ложки на куски, опустила голову к тарелке и начала, как лопаткой, придвигать нарезанные комки к губам. Так может есть маленький ребенок. Или настолько замерзла, что руки не слушаются.
Я покосился на жену – она, как мне показалось, была близка к обмороку. Смотрит словно завороженная, как я потираю побаливающие от звериной хватки этой крошечной девчушки пальцы.
– Это сестра Юсси.
Брита Кайса увидела, с какой скоростью исчезает с тарелки каша, и на глазах ее выступили слезы.
– Хочешь еще? – спросила она по-саамски. – Добавку дать?
Конечно, дать. Еще бы!
Я нагрузил мгновенно опустевшую миску кашей, а Брита Кайса тем временем постелила для гостьи на полу – как раз там, где спал Юсси.
Когда я проснулся на следующее утро, соломенная подстилка была пуста. Я прошел в кабинет и с удивлением обнаружил, что девушка сидит на полу у библиотечных полок с книгой в руках и, шевеля губами, листает страницы. Никто в доме не имел права трогать мои книги. Никто, кроме Юсси.
Она посмотрела на меня так, будто я вторгся в ее владения. Она читала автобиографию епископа Сунделля – книгу, на мой взгляд, не самых высоких литературных достоинств.
– Значит, Анне Маарет умеет читать?
Она кивнула.
– А кто ее учил? Юхани Рааттамаа? Или кто-то из миссионеров?
– Мой брат. Меня научил читать мой брат.
Я был поражен.
– Юсси? Когда успел?
– Когда приходил.
Господи, конечно же… Все эти странные и долгие исчезновения Юсси, которым я не мог найти объяснения… Иногда он исчезал на месяц, иногда даже на два, но всегда возвращался. И исчезал, и возвращался неожиданно.
– А как он тебя учил?
– Рисовал на земле.
– Рисовал буквы? А потом произносил их вслух?
Она быстро и, я бы сказал, даже весело кивнула. Очевидно, осталась довольна моей понятливостью.
У меня по спине побежали мурашки – так живо представил я эту картину. Девочка и мальчик идут к горному ручью, там, у журчащей воды, есть небольшая глинистая отмель. Юсси берет палочку и рисует неуклюжие буквы.
«А, – говорит он. – Аааааа…»
«Ааа», – повторяет она.
«А-а-анн», – показывает он палочкой на следующую закорючку.
«А-а-анн… Это мое имя! Анне!»
– Из Юсси мог бы получиться замечательный учитель, – сказал я не столько ей, сколько самому себе. – А что делала Анне Маарет там, в горах?
– Заботилась. О маме и папе. Чтобы не померли.
– Но Юсси никогда о них не рассказывал. Я был уверен, что он сирота.
– Они все равно померли. Этим летом.
– Сожалею. Это большое горе.
– Они были… пьяницы. – Она произнесла эти слова почти неслышно, шелестящим шепотом.
Мне стало так ее жаль, что я с трудом подавил желание опять заключить ее в объятия.
Вместо этого я грустно кивнул.
– Мой отец тоже страдал этим пагубным пристрастием…
Мне всегда было трудно касаться этой темы, хотя я подробно все и описал в «Голосе кричащего». Отцовское бешенство по поводу любой мелочи, его рыкающий, горловой крик… Мать месяцами выбивалась из сил во время его долгих «деловых поездок», как он это называл, – попросту исчезал из дома. А когда возвращался – бил мать. Это было самое страшное: он бил мать, а мы с Петрусом ничем не могли помочь, прятались под столом, как испуганные щенки.
– Значит, Анне Маарет пришла рассказать брату о смерти родителей?
– Не-а. Он уже знал… – Она опустила веки, помолчала. Потом открыла глаза и посмотрела на меня очень твердо, будто толкнула в грудь. – Я пришла за ним.
– Но Юсси… Ты, может быть, не слышала? Юсси осужден за тяжелые преступления. За насилия против женщин.
– Он ни в чем не виновен.
– Я знаю, знаю, – поторопился я согласиться. – На суде я его защищал, но судьи меня не слушали. Вернее, слушали, но не слышали.
– А где мой брат сейчас?
– Юсси… Юсси отвезли в Умео на тюремной повозке. Решение суда я обжаловал, так что есть еще надежда, что его помилуют.
– Помилуют?
