Чем ярче становилось зарево в небесах, тем теплее становился воздух. Запахло настоящим лесом, ветви елей и сосен позеленели, послышались голоса птиц.
Какая-то завела бодро:
– Да-а-ак, да-а-ак! – И голосок ее звучал столь жизнерадостно, что Ольга не могла не улыбнуться.
«Может быть, это кедровка?» В жизни Ольга никаких кедровок не видела, но это слово звучало так же жизнерадостно, как и голосок птицы.
Странно, да? Жизнерадостность в царстве смерти… Ну что ж, оказывается, и мертвые жить хотят!
Так, с улыбкой, Ольга и подошла к берегу быстрой и бурной реки с тугими волнами удивительного цвета: они шли черными, серыми, зелеными, синими, желтыми полосами, словно бы это кипел какой-то неведомый металл.
Никакого смрада эти волны не источали, они сияли и сверкали, от них пахло свежей водой, и все-таки у Ольги пересохло во рту, когда она представила, что с ней станется, когда она окунется в воды Энгдекита, чтобы вернуться в реальный мир. Было в этой реке что-то яростное, неукротимое, даже свирепое, особенно когда в ней начинали вспучиваться водовороты. Неужели Гантимур серьезно говорил о том, что через них может лежать путь в мир живых?!
На миг у Ольги возникло вдруг неудержимое желание рискнуть, броситься в один из этих водоворотов, чтобы покончить со всей той невероятностью, в которую попала и из которой не может вырваться, однако она наткнулась на издевку во взгляде Гантимура – и только вздохнула: да, напрасное желание, ведь она окажется в мире живых в образе души неприкаянной. Без помощи этого своего странного и пугающего спутника в свое тело не вернуться, а главное, не избавиться от преследований мугды. Можно было сколько угодно прятаться за эфемерное «этого не может быть», но образ мертвого Кирилла, который обшаривал палату реанимации своими жуткими серебристыми глазами, не шел из памяти! Поэтому Ольга в очередной раз смирилась с тем, что вынуждена подчиняться Гантимуру и требованиям того невероятного мира, в который он ее завел, – и решилась подойти ближе к воде, ухватилась за ветку вполне живого и даже приятно пахнущего тальника и попыталась увидеть свое отражение… если вообще можно отразиться в столь бурной реке!
Однако, к ее изумлению, волны, на которые она смотрела, немедленно улеглись, словно на них кто-то выплеснул оливковое масло, чем в дальние времена пользовались матросы парусников, пытаясь спастись от бурь. Перед глазами образовалось овальное гладкое пространство, напоминающее зеркало, и там Ольга увидела…
Нет, это было не зеркало, конечно. Оттуда, с поверхности воды, на Ольгу смотрела какая-то девушка лет семнадцати-восемнадцати, не больше. Одета она была в длинную сорочку, заправленную в юбку из какой-то пестрядинной ткани. Сверху на сорочку девушка накинула стеганую куртку не куртку, телогрейку не телогрейку – кацавейку, наверное, хотя уверенности, что эта одежонка называется именно так, у Ольги не было.
На грудь девушке свешивалась небрежно заплетенная коса. Длинная, толстая, роскошная коса! Точно такая же была у Ольги, да только отрезали косу этой зимой – отрезали в больнице перед тем, как обрили Ольгу наголо, чтобы накладывать швы на разбитую голову! Правда, косу потом вернули: завернутой в шелестящую компрессную бумагу, и Ольга, ни разу не развернув, сунула пакетик в какой-то чемодан, на самое дно. Она ведь до сих пор толком не обжилась в той квартире, которую сняла, выписавшись из больницы, и все почти вещи ее были по-прежнему засунуты в два чемодана. Одежду ее и Игоря вывозили из прежней квартиры, тщательно разделив, свекор со свекровью. «Отделив зерна от плевел», – мрачно подумала тогда Ольга. Дотронуться до того, что носила, будучи женой Игоря, она не могла: купила себе кое-какое самое необходимое барахлишко на первое время, а среди тех, принадлежащих прошлому, вещей была спрятана и принадлежащая прошлому коса.
Такая же, как у этой девушки…
– Кто это? – спросила Ольга, изумленно глядя на незнакомку, и губы той шевельнулись, словно повторили эти слова.
И тут до Ольги начало что-то доходить! Она ощупала себя, оглядела и обнаружила, что тоже одета в рубаху и юбку, на плечи тоже наброшена кацавейка, а на ногах у нее какие-то растоптанные башмаки: короткие, до щиколоток, что-то вроде коротко обрезанных сапожков. Может, это и есть чуни, о которых она раньше только в книжках читала?
Точно так же обута была и девушка, которая повторяла все движения Ольги.
Неужели это она, Ольга Васнецова, отражается в водах шаманской реки Энгдекит?! Но почему она так молода, вернее, так юна? Что это значит?!
– Помнишь, я говорил, что Энгдекит вернет нам истинный облик наших душ? – раздался голос Гантимура. – Такой была ты, когда стала стражем высоты.
Ольга обернулась к нему и отпрянула: перед ней стоял совершенно незнакомый человек!
Да, Гантимура можно было узнать только по голосу… Он оказался облачен в просторную черную рубаху с овальной замшевой узорчатой нашивкой на груди и штаны, заправленные в невысокие сапоги, сшитые, как показалось Ольге, из мягкого меха – причем этим мехом наружу. За спиной короткий лук и колчан со стрелами, на поясе ножны и еще какой-то мешочек. Черные волосы, откинутые назад и перехваченные на лбу полоской коричневой тщательно выделанной замши, стали длиннее и струились по плечам. И лицо тоже изменилось – стало чуть более скуластым и смуглым, более молодым.
«Значит, и я тоже выгляжу, как та молоденькая хорошенькая девушка? – сообразила Ольга. – Без единой морщинки, глаза сияют… И коса! Коса!»
– Женщины, как всегда, видят только свою красоту, – знакомо усмехнулся незнакомый Гантимур. – Повторяю: ты видишь облик стража высоты.
– Я по-прежнему ничего не понимаю, – простонала Ольга. – И я ее не знаю, не помню!
– Посмотри еще в воды Энгдекита – и ты все узнаешь, все вспомнишь, – негромко проговорил Гантимур, и Ольга снова склонилась к реке.
– Видишь? Теперь-то видишь? Теперь-то все знаешь? – спросил Гантимур, и в голосе его звучало торжество.
И Ольга увидела и узнала…
В давние времена
Демон снова принял свой прежний образ, и Ольгушка не могла оторвать насмерть перепуганного взгляда от его пылающих ненавистью зеленых глаз.
– Ловко я тебя поймал! – воскликнул Демон, скаля в улыбке зубы, которые казались Ольгушке длинными и страшными, словно у самой Коровьей Смерти. – И матушку мертвую говорить заставил. Поверила ей, да? Ну и напрасно поверила. А теперь конец тебе, глупая девка.
Ольгушка смотрела на него, остолбенев от такой гнусности, от такой подлости, от страха остолбенев… Однако слова о пощаде не шли с ее языка.
– Страшно? – вкрадчиво проговорил Демон. – Небось бога своего втихомолку о спасении молишь? А ведь я могу тебя пощадить. Отпустить тебя могу!
«Врешь поди!» – хотела сказать Ольгушка, однако не могла издать ни звука.
– Не веришь? – повел соболиной бровью Демон, и Ольгушка снова поразилась, как несуразно, как несусветно сочетаются в нем удивительная красота и лютая злоба. – А ведь я тебе не вру! Ты еще можешь спасти свою жизнь. Конечно, я не за просто так тебя отпущу. Ты с колокольни спустишься и скажешь всем эти глупым людишкам, что решилась над ними подшутить в отместку за то, что они твоих мертвых родителей пожгли и тебя чуть в огонь не бросили. Поняла? Скажешь это – и жива останешься! Да только не вздумай даже попытаться меня вокруг пальца обвести или правду людям открыть: вмиг налечу на тебя, в клочья изорву, да и тех не помилую, кто рядом с тобой окажется.
