«Если бы мы с тобой стали вести религиозную жизнь, я не должен был бы говорить так много о религии, — писал он Друри, — но наш стиль жизни другой»
[758] Так как он отказался от любых попыток создать философскую теорию, это замечание указывает на центральную тему его дальнейшей работы. Фраза Гёте из «Фауста» An Anfang war die Tat («В начале было дело») может, по мнению Витгенштейна, служить девизом всей его поздней философии.
Дело, действие первостепенно и не нуждается в обосновании или подкреплении с помощью какой бы то ни было теории. Это одинаково верно как в отношении языка и математики, так и в отношении этики, эстетики и религии. «Пока я могу играть в игру, я в нее играю, и все в порядке»
[759], — говорил он Вайсману и Шлику:
Следует вопрос, который я постоянно обсуждаю с Муром: можно ли посредством одного логического анализа объяснить, что мы имеем в виду под предложениями обычного языка? Мур считает, что можно. Но разве люди не знают, что они имеют в виду, когда говорят: «Сегодня небо чище, чем вчера?» Надо ли здесь прибегать к логическому анализу? Что за адова идея!
[760]
Конечно, не надо: «Я должен суметь понять предложение, не анализируя его».
В основном дискуссии с Вайсманом и Шликом в те каникулы были посвящены объяснению того, как этот принцип относится к философии математики. Пока мы умеем правильно использовать математические символы — пока мы следуем правилам, — никакой «теории» математики не нужно; финальное, фундаментальное обоснование этих правил невозможно и нежелательно. Это означает, что все споры об «основаниях» математики покоятся на неправильной концепции. Можно недоумевать, почему Витгенштейн, учитывая его шпенглерианское убеждение о превосходстве музыки и искусств над математикой и науками, озаботился именно этой ветвью философии. Но следует помнить, что именно философский туман такого рода привел его в философию и что развеять его — первостепенная цель философской работы Витгенштейна.
Страсть к философии в Витгенштейне пробудили противоречия, открытые Расселом в логике Фреге, и решение этих противоречий казалось в 1911 году фундаментальной задачей философии. Теперь он хотел объявить, что эти противоречия банальны, что теперь, когда туман рассеялся и такие проблемы потеряли свой волшебный ореол, можно увидеть, что настоящей проблемой были не сами противоречия, а несовершенное видение, превращавшее их в важные и интересные дилеммы. Вы начинаете игру и обнаруживаете, что два правила в определенных ситуациях противоречат друг другу. И что? «Что мы делаем в таком случае? Очень просто — мы вводим новое правило, и конфликт решен»
[761].
Они казались интересными и важными, так как считалось, что Фреге и Рассел не просто начинали игру, а открывали основания математики; если их логические системы противоречивы, то вся математика, казалось, покоится на зыбкой почве и нуждается в укреплении. Но Витгенштейн настаивает, что это ошибочное представление о вопросе. Чтобы уверенно пользоваться математикой, логика Фреге и Рассела нужна нам не больше, чем нужен анализ Мура, чтобы говорить на нашем обычном языке.
Следовательно, «метаматематика» математика-формалиста Давида Гильберта не нужна
[762]. Гильберт пытался сконструировать «метатеорию» математики, стремясь заложить основание арифметики, непротиворечивость которого возможно было бы доказать. Но теория, которую он создал, утверждает Витгенштейн, — не метаматематика, а просто математика: «Это просто еще одно исчисление, как и любое другое»
[763]. Он предлагает серию правил и доказательств, в то время как нужен всего лишь ясный взгляд. «Доказательство не может рассеять туман»:
Если мне не ясна природа математики, никакое доказательство мне не поможет. И если мне была ясна природа математики, тогда вопрос о ее непротиворечивости вообще бы не вставал
[764].
Мораль здесь, как всегда, такова: «Вы не можете достичь фундаментального понимания математики, ожидая теории». Нельзя понять одну игру, создавая другую. Аналогия с играми, возникающая так часто в этих дискуссиях, предсказывает дальнейшее развитие понятия «языковой игры» и заменяет прежние «системы предложений». Смысл аналогии вот в чем: очевидно, что вопрос об обосновании игры возникнуть не может: если вы играете в нее, вы ее понимаете. И точно так же в грамматике (синтаксисе): «Правила синтаксиса соответствуют конфигурации игры… Синтаксис нельзя обосновать».
Но, спрашивает Вайсман, нет ли здесь теории игры? Существует, к примеру, теория шахмат, которая рассказывает нам, возможна ли определенная серия ходов или нет — можно ли, например, нанести поражение королю за восемь ходов из данной позиции. «Если есть теория шахмат, — добавляет он, — я не понимаю, почему не может быть теории арифметической игры и почему бы нам не использовать предложения этой теории, чтобы узнать что-то существенное о возможностях этой игры. Эта теория и есть метаматематика Гильберта»
[765].
Нет, отвечает Витгенштейн, так называемая теория шахмат сама является счетом, игрой. Тот факт, что она использует слова и буквы вместо шахматных фигур, не должен вводить нас в заблуждение: «Показать, что я могу сделать это за восемь ходов, означает попросту сделать это за восемь ходов — символически, то есть с помощью обозначений совершить то, чего на шахматной доске я достигаю фигурами… и мы ведь согласны? С тем, что передвигать маленькие кусочки дерева по доске — не слишком значимое действие»
[766]. Тот факт, что в алгебре мы используем для счета буквы, а не цифры, не делает алгебру теорией арифметики, это просто другой счет.
После того как туман рассеялся, для Витгенштейна более не существовало вопроса метатеорий, теорий игр. Остались только игры и их игроки, правила и их применение: «Мы не можем установить правило по применению другого правила». Чтобы соединить две вещи, нам не всегда нужна третья: «Вещи можно соединить прямо, без каната, то есть они могут быть связаны друг с другом, как звенья цепи»
[767]. Связь между словом и его значением надо искать не в теории, а на практике, в использовании слова. А прямую связь между правилом и его применением, между словом и делом нельзя объяснить еще одним правилом, ее нужно видеть: «Здесь существенно видение: пока вы не видите новой системы, вы не можете ее понять»
[768]. Отказ Витгенштейна от теорий не означал, как полагал Рассел, отказа от серьезного мышления, от попытки понимания, а означал он иное представление о том, что именно следует понимать, — как ранее у Шпенглера и Гёте, этим представлением подчеркивалась важность и необходимость «понимания, которое происходит из видения связей».
