Глава 14
Новое начало
Для Витгенштейна в основе всего — дух. Это верно как для его философии, так и для личных отношений. Его отказ от метафизики отличается от отказа логических позитивистов прежде всего духом этого действия. В предисловии, написанном осенью 1930 года, он пытался объяснить сущность своей работы. В 1931 году ему пришел в голову другой способ показать то, что он пытался сказать раньше. «Я полагаю теперь, — писал он, — что правильно было бы начать мою книгу заметками о метафизике как особом виде магии»:
Но в них я не должен ни говорить в защиту магии, ни высмеивать ее.
От магии должно быть удержано глубокое.
Да, исключение магии само носит магический характер.
Ибо, когда раньше я начинал говорить о «мире» (а не о дереве или столе), я не хотел ничего иного, как заклинать своими словами что-то высокое
[769].
Эти заметки его не удовлетворили, и он сделал на полях пометку «S» (schlecht = «плохо»). И все же они раскрывают его намерения. Учитывая, что он больше не мог, как в «Трактате», пытаться «наколдовать» что-то более возвышенное посредством слов, посредством теории, он хотел как бы указать на это. Как речь несущественна в религии, так и слова не обязательны, чтобы показать, что верно или что глубоко в метафизике.
Действительно, в метафизике, как в магии, заложено глубинное, по сути своей религиозное чувство — желание достичь пределов языка, о которых Витгенштейн говорил в связи с этикой, желание перейти границы рассудка и совершить кьеркегоровский «прыжок веры». К этому желанию во всех его проявлениях Витгенштейн испытывал глубочайшее уважение, будь то философия Кьеркегора и Хайдеггера, «Исповедь» блаженного Августина, молитвы доктора Джонсона или набожность монахов. Уважение не ограничивается христианством. Все религии прекрасны, говорил он Друри, «даже религии самых примитивных племен. Люди выражают свои религиозные чувства удивительно разнообразно»
[770].
Для Витгенштейна «глубоким» в магии было именно примитивное выражение религиозного чувства. В связи с этим он давно хотел прочесть «Золотую ветвь», монументальный труд Джеймса Фрэзера о примитивных ритуалах и магии, и в 1931 году Друри взял первый том из библиотеки Кембриджского союза. В нем тринадцать томов, но Витгенштейн и Друри, хотя и читали вместе несколько недель, так и не продвинулись дальше первого тома — так часто Витгенштейн прерывал чтение, чтобы объяснить, в чем он не согласен с подходом Фрэзера. Ничто не могло привести его в ярость вернее, чем отношение Фрэзера к магическим ритуалам как к ранним формам науки. Дикарь, который воткнул булавку в чучело своего врага, сделал это, считает Фрэзер, потому что он выдвинул ошибочную научную гипотезу о том, что это ранит оппонента. По мнению Витгенштейна, Фрэзер «объяснял» глубокие проблемы, сводя их к мелким. «Какая узость в духовной жизни у Фрэзера! — восклицает он. — А отсюда — такая неспособность понять жизнь иную, чем у англичан его времени!»
[771]
Фрэзер не может представить себе другого служителя культа, кроме английского пастора своего времени, со всей его глупостью и вялостью.
Фрэзер — дикарь в большей степени, чем любой из его дикарей, потому что они отошли от понимания обстоятельств, имеющих отношение к духовным данностям, не так далеко, как англичанин двадцатого века. Его объяснения примитивных обрядов еще более грубы и невежественны, чем смысл самих этих обрядов.
Сокровищница фактов об этих ритуалах, собранная Фрэзером, могла бы быть более поучительна, по мнению Витгенштейна, если бы они были представлены вообще без теоретических толкований и так, чтобы их отношения друг к другу — и к нашим собственным ритуалам — были показаны. Тогда мы могли бы повторить то, что сказал Гёте о формах растений, которые он описал в «Метаморфозе растений»: Und so deutet das Chor auf ein geheimes Gesetz («И весь этот хор указывает на некий скрытый закон»):
Этот закон, эту идею можно представить с помощью гипотезы развития: или же, по аналогии со схемой растения, как схему религиозной церемонии, или просто сгруппировать сам фактический материал в некотором наглядном и прозрачном изложении.
Понятие прозрачного изложения имеет для нас фундаментальное значение. Оно указывает на нашу форму изложения, на способ, каким мы видим вещи. (Род «миросозерцания», который очевидно типичен для нашего времени. Шпенглер.)
Прозрачное изложение способствует пониманию, состоящему в том, что мы «видим связи»
[772].
Морфология магических ритуалов сохранит глубину независимо от того, будут ли их высмеивать или защищать. Таким образом, она будет «подобна магии». Витгенштейн надеялся, что его новый метод философии точно так же сохранит то, что достойно уважения в прежних метафизических теориях, и сам приобретет метафизический характер, уже без фокусов «Трактата».
Мы видим здесь аналогию с планируемой автобиографией Витгенштейна. Она так же должна была обнажить суть без объяснений, оправданий или защиты. Он принял как должное, что она покажет «негероическую», возможно, даже «уродливую» натуру. Но он прежде всего был озабочен тем, что если показываешь свой настоящий характер, то не следует ничего отрицать, отмахиваться или даже извращенно гордиться:
Попробуем объяснить в сравнении: если уличный бродяга должен будет написать свою биографию, опасность будет состоять в том, что он либо:
a) будет отрицать, что его натура такова, либо
b) найдет причину ею гордиться, либо
c) представит дело так, будто это — поскольку такова его натура — не имеет никакого значения.
В первом случае он лжет, во втором подражает манере настоящего аристократа, чья гордость, которая есть vitium splendidum
[773]и которой у него больше нет, в отличие от искалеченного тела, может обладать естественным изяществом. В третьем случае он делает это жестом социальной демократии, ставя культуру над физическими качествами, — но это тоже обман. Он есть то, что он есть, это важно и что-то означает, но это не причина для гордости, а с другой стороны, это всегда предмет самоуважения. И я могу принять аристократическую гордость другого и его презрение к моей натуре, потому что вижу только то, какова моя натура и каков другой человек как часть того, что меня окружает — мир с этим, возможно, уродливым объектом, моей персоной в центре
[774].
