Как отмечал Раш Риз, есть что-то от Вейнингера в витгенштейновской концепции автобиографии, создание которой выглядит почти духовным долгом. «Но если человек написал автобиографию, — утверждает Вейнингер в „Поле и характере“, — подчиняясь исключительно своему внутреннему влечению, то это несомненно признак его гениальности».
Ибо в действительно верной памяти заключается также корень всякой пиететности. Значительный человек не согласился бы отдать свое прошлое ни за какие внешние, материальные блага, ни за какое внутреннее полезное благополучие, даже в том случае, если бы ему предлагали взамен забвения величайшие сокровища мира, даже само счастье
[775].
В 1931 году, когда он сосредоточился на автобиографии, такими отсылками к Вейнингеру и размышлениями в подобном духе изобилуют и записные книжки, и разговоры Витгенштейна. Он рекомендует «Пол и характер» своим друзьям-студентам, Ли и Друри, а также Муру. Их ответ был ожидаемо прохладен. Работа, которая воспламенила воображение предвоенной Вены, выглядела в холодном свете послевоенного Кембриджа просто странной. Витгенштейну пришлось объясняться. «Я вполне могу себе представить, что вам не очень нравится Вейнингер, — писал он Муру 28 августа, — из-за этого скотского перевода и того факта, что В. может показаться вам чужим».
Верно, он фантастичен, но он велик и фантастичен. Нет необходимости или даже возможности с ним соглашаться, но его величие лежит в том, с чем мы не соглашаемся. Его чудовищная ошибка и делает его великим. Т. е. грубо говоря, если вы добавите ~ ко всей книге
[776], можно считать, что она глаголет важную истину
[777].
Трудно сказать, что Витгенштейн намеревался сказать этим туманным замечанием. Центральную мысль Вейнингера о том, что женщины и феминность — истоки любого зла, Витгенштейн прокомментировал Друри так: «Как он был неправ, Боже, как неправ»
[778]. Вряд ли это и есть та самая важная истина, ради которой надо отвергать всю книгу. Отрицание абсурда — это не важная истина, а банальность («Женщины не источник любого зла»). Возможно, он имел в виду, что Вейнингеру удалось зафиксировать существенные характеристики мужчины и женщины, но он арестовал не того подозреваемого. В его сне о Фертзагте, в конце концов, жертва именно женщина, а преступник — мужчина, само имя которого несет в себе что-то неприятно «мужское».
В его автобиографических заметках ничто не указывает, что он соотносил свою «негероическую» «уродливую» натуру с какой-либо из предположительных женских черт. Но некоторые заметки показывают, что ему была близка вейнингеровская концепция еврейства и что, по меньшей мере, некоторые из своих наименее героических черт он списывал на свое еврейское происхождение. Как и Вейнингер, Витгенштейн был готов расширить понятие еврейства за пределы происхождения. Например, он считал, что в натуре Руссо «есть что-то еврейское»
[779]. И, подобно Вейнингеру, он видел некое сходство в чертах еврея и англичанина. Так, «Мендельсон не вершина, а нагорье. В нем есть нечто английское»
[780]; «Трагедия — нечто нееврейское. Мендельсон, пожалуй, наименее трагический композитор»
[781].
Однако ясно, что большая часть высказываний о «евреях» относится к определенной расовой группе (и в этом Витгенштейн тоже следует за Вейнингером). Действительно, больше всего шокирует в его заметках о еврействе то, что он использует язык — и более того, слоганы — расистского антисемитизма. По-настоящему тревожит эхо не «Пола и характера», а Mein Kampf. Многие из самых возмутительных мнений Гитлера — характеристика евреев как паразитов, «которые как вредные бациллы распространились, как только любезный переносчик пригласил их»
[782], его заявление, что еврейский вклад в культуру был полностью вторичным, что «евреям не хватает тех качеств, которые отличают творческие и потому культурно одаренные расы»
[783], и более того, что этот вклад ограничился интеллектуальным улучшением другой культуры («поскольку у евреев… никогда не было своей культуры, основания интеллектуальной работы всегда привносил кто-то другой»
[784]) — весь этот набор жалкой бессмыслицы находит параллели в заметках Витгенштейна в 1931 году.
Если бы эти заявления о природе евреев не принадлежали перу Витгенштейна, многие из них можно было бы принять за разглагольствования фашиста-антисемита. «Иногда утверждалось, — начинается одна из таких заметок, — что таинственность и скрытность евреев порождены долгими преследованиями»:
Это совершенно неверно; напротив, вполне определенно можно утверждать, что они еще существуют, вопреки всем преследованиям, только благодаря этой наклонности к таинственности. Подобно тому, как можно указать: тот или иной вид животных все еще не истреблен только благодаря тому, что у него есть возможность и способность укрыться. При этом, естественно, я не имею в виду, что такую способность следует превозносить, вовсе нет
[785].
«Они» избегают гибели только потому, что избегают обнаружения? И поэтому они неизбежно скрытны и лживы? Это антисемитская паранойя в самом чистом виде — страх и отвращение к коварному «еврею в наших рядах». Такова же заимствованная Витгенштейном метафора болезни. Допустим, кто-то предлагает: «Посмотрите на эту опухоль как на естественную часть своего тела!» — и отвечает вопросом: «Можно это сделать по приказу? В моих ли силах по своей воле иметь или не иметь идеал своего тела?» Он продолжает применять эту гитлеровскую метафору к положению европейских евреев:
История евреев потому не исследуется в истории европейских народов с той обстоятельностью, которой заслуживает ее влияние на европейские события, что ее воспринимали как своего рода болезнь, аномалию в европейской истории, а кто же захочет приравнять болезнь к нормальной жизни [и никто не будет говорить о болезни как о чем-то равноправном с нормальными — хотя, может быть, и болезненными — процессами в организме].
Можно сказать: эту выпуклость только тогда начинают считать неотъемлемой принадлежностью тела, когда изменяется его общее самочувствие (когда изменяется в целом национальное чувство данного организма). Иначе ее в лучшем случае будут лишь терпеть.
