Такой терпимости или хотя бы безразличия можно еще ожидать от отдельных людей, но не от нации, которая только потому и является нацией, что она не безразлична к таким вещам. То есть непоследовательно ожидать, чтобы некто сохранил прежнее эстетическое ощущение своего тела и вместе с тем приветствовал появление на нем опухоли
[786].
Он близко подходит к выводу о правоте тех, кто пытается удалить «вредные бациллы». По меньшей мере, от них нельзя ожидать другого как от нации.
Само собой, эта метафора не имеет смысла без расового понятия еврейства. Еврей, пусть и «ассимилированный», никогда не будет немцем или австрийцем, потому что он не принадлежит этому «телу»: это «тело» ощущает его как опухоль, как болезнь. Метафора особенно точно описывает страхи австрийских антисемитов: чем лучше евреи ассимилируются, тем опаснее становится болезнь, которой страдает здоровая арийская нация. Неправильно сравнивать антисемитизм заметок Витгенштейна с «еврейской ненавистью к себе» Карла Крауса. Черты, которые не нравились Краусу и которые он считал еврейскими (жадность и т. д.), он связывал не с расовой принадлежностью, а с социальной и религиозной изоляцией евреев. Прежде всего, он критиковал «ментальность гетто» евреев; далекий от мысли держать евреев и неевреев раздельно и считать евреев «опухолью» на теле немцев, он неустанно сражался за полную ассимиляцию евреев: «Через растворение к спасению!»
С этой точки зрения Краус был намного лучше Витгенштейна подготовлен к пониманию ужасов нацистской пропаганды или, можно добавить, догадливей в распознавании ее интеллектуальных прецедентов. Конечно, Витгенштейн видел, что нацисты — варварская «шайка грабителей», как он однажды описал их Друри, но в то же время порекомендовал ему «Закат Европы» Шпенглера как книгу, которая может объяснить их эпоху. Краус же привлекал внимание к сходству между Шпенглером и нацистами, заметив, что Шпенглер понял Untergangsters
[787] Запада — и что они поняли его.
Хотя то, что слоганы расистов-антисемитов в устах Витгенштейна и тревожат, это, конечно, не означает какой-либо близости между ним и нацистами. Его заметки о еврействе в основе своей интроспективны. Они представляют собой обращение внутрь, от осознания культурного упадка и стремления к Новому порядку (путь, ведущий от Шпенглера к Гитлеру) к его собственному внутреннему состоянию. Как будто его ненадолго (после 1931 года заметок о еврействе в его записных книжках, к счастью, больше нет) привлек популярный в то время язык антисемитизма как вид метафоры для обозначения самого себя (как во сне о Фертзагте образ еврея в нацистской пропаганде — образ лживого и обманчивого негодяя, который прячется под прикрытием респектабельности, в то же время совершая самые страшные преступления — говорит о страхах относительно собственной «настоящей» природы). И как многие европейцы, особенно немцы, ощущали потребность в Новом порядке, заменившем бы их «прогнившую культуру», так Витгенштейн боролся за новое начало в своей жизни. Его автобиографические заметки были по сути исповедальными, и «частью новой жизни, — писал он в 1931 году, — должна стать исповедь»
[788]. Прежде чем начинать заново, он должен был подвести итоги старому.
Возможно, самое ироничное в этой истории то, что когда Витгенштейн начинал развивать совершенно новый метод решения философских проблемам — метод, не имеющий прецедентов во всей традиции западной философии (если в этой традиции не найдется места для Гёте и Шпенглера), — он мог оценивать собственный вклад в философию с учетом того абсурдного обвинения, что евреи не способны оригинально мыслить. «Для еврейского духа характерно, — писал он, — понимать произведение другого лучше, чем тот сам его понимает»
[789]. Его собственная работа, например, была, по сути, прояснением чужих идей:
Еврейский «гений» не Бог, а только святой. Величайший еврейский мыслитель — лишь талант. (Я, например.)
Полагаю, я прав в том, что мое мышление, по сути, всего-навсего репродуктивно. Думаю, я никогда не открыл ни одного движения мысли, оно всегда передавалось мне кем-то другим. Я лишь со страстью набрасывался на разъяснительную работу. Так, на меня оказали влияние Больцман, Герц, Шопенгауэр, Фреге, Рассел, Краус, Лоос, Вейнингер, Шпенглер, Сраффа. Можно ли в качестве примера репродуктивности еврейского мышления взять Брейера и Фрейда? Что касается меня, то я открываю новые сравнения
[790].
Это умаление собственных достижений может быть способом защитить себя от гордыни — от веры, что он действительно, как однажды в шутку описал себя в письме Паттисону, «величайший философ всех времен и народов». Витгенштейн остро осознавал опасность ложной гордости. Он вспоминал: «Я часто ловил себя на том, что, правильно обрамив картину или повесив ее на подобающее место, я так же гордился собой, словно бы я эту картину написал»
[791]. В борьбе против такой гордости он не упускал случая напоминать себе о своих пределах, о своем «еврействе»:
Еврею в подлинном смысле этого слова следует «делать ставку на ничто». Но для него это особенно тяжело, как раз потому, что он, так сказать, ничего не имеет. Куда труднее добровольно быть бедным, если вы обречены быть бедным, чем быть бедным, когда вы могли бы быть и богатым.
Можно сказать (безотносительно к тому, верно это или нет), что еврейский дух не в состоянии создать хотя бы травинку или цветок. Его искусство сводится к тому, чтобы скопировать травинку или цветок, взращенный иным духом, и набросать с их помощью широкую картину. В этом нет ничего дурного, и здесь все в порядке, коль скоро на этот счет сохраняется полная ясность. Опасность возникает лишь тогда, когда смешивают характер еврейского и нееврейского труда, и в особенности тогда, когда автор трудов первого рода сам впадает в это заблуждение. (Не выглядит ли он столь гордым, воображая себя коровой, дающей молоко?)
[792]
В течение всей жизни Витгенштейн никогда не прекращал бороться с гордыней и выражать сомнения в своих философских достижениях и собственном моральном облике. После 1931 года, однако, он перестал выражать эти сомнения языком антисемитизма.
Заметки Витгенштейна о еврействе, как и планируемая автобиография, носили исповедальный характер; и то и другое казалось как-то связано со «священным» союзом, который он планировал для себя и Маргариты. Они написаны в тот год, когда он очень всерьез собирался жениться на ней.
В начале лета Витгенштейн пригласил Маргариту в Норвегию, чтобы подготовиться, как он думал, к их будущей совместной жизни. Однако он желал, чтобы они проводили время раздельно, и каждый находился в одиночестве в серьезных раздумьях, чтобы духовно подготовиться к грядущей новой жизни.
