Соответственно, сам он остановился в собственном доме, а для Маргариты снял комнату в фермерском доме Анны Ребни, суровой семидесятилетней старухи, которая жила со своей столетней матерью. Две недели, что она там провела, Маргарита почти не видела Витгенштейна. Когда она приехала на ферму и распаковала багаж, то нашла там Библию, которую Витгенштейн подсунул вместе с письмом, многозначительно вложенным в главу 13 Первого послания к Коринфянам апостола Павла — размышления апостола о природе и духе любви. Это был откровенный намек, которого она не поняла. Вместо размышлений, молитв и чтения Библии — а именно так сам Витгенштейн проводил большую часть времени — она делала то же, что и Пинсент в 1913 году, и воспользовалась, чем могла, в небогатом на развлечения Шольдене. Она гуляла вокруг фермы, плавала во фьорде, знакомилась с сельчанами и немного выучила норвежский. Через две недели она уехала в Рим на свадьбу сестры, уверенная в том, что мужчина, за которого она точно не собирается выходить замуж, — это Людвиг Витгенштейн. Она не только чувствовала, что никогда не сможет соответствовать его требованиям; она знала, что он никогда не даст ей ту жизнь, какой она хотела. Он ясно дал понять, например, что совершенно не намерен иметь детей, полагая, что это означало бы просто обречь еще одного человека на ничтожную жизнь.
На три недели в Норвегии к Витгенштейну присоединился Гилберт Паттисон (на одну неделю он пересекся с Маргаритой) и, конечно, развлекал его — хотя, как обычно, время от времени он оставлял Витгенштейна, чтобы прокутить ночь в Осло.
Поездка в Норвегию положила конец надежде жениться на Маргарите, но он не собирался рвать их дружбу (по крайней мере, сразу). Три недели в августе 1931 года они виделись в Хохрайте почти каждый день. Витгенштейн остановился, как и раньше, в доме лесника у границы поместья, а Маргарита гостила в семейной резиденции Гретль. Ее слова из воспоминаний, написанных для внуков, в свое время можно было бы отнести и к роли Дэвида Пинсента: «Мое присутствие приносило ему мир, в котором он нуждался, пока лелеял свои идеи»
[793].
В Хохрайте Витгенштейн работал над завершением книги под рабочим названием «Философская грамматика»; название, как он сам признавался, наводит на мысль об учебнике, «но это не важно, потому что за ним будет книга»
[794].
У Витгенштейна был особый трудоемкий метод редактирования работы. Он начинал писать заметки в маленькие записные книжки. Потом отбирал то, что считал лучшим, из этих заметок и выписывал, возможно в другом порядке, в большие рукописные тома. Отсюда он делал дальнейшую выборку, которую диктовал машинистке. Получившийся машинописный текст использовался как основа для дальнейшей выборки, иногда он разрезал и переставлял что-то — и тогда весь процесс начинался заново. Хотя этот процесс продолжался более двадцати лет, он никогда не был полностью доволен результатом, так что его литературные душеприказчики публиковали или то, что они считали наиболее удовлетворительным из его многочисленных рукописей и машинописных трудов («Философские заметки», «Философские исследования», «Заметки по философии и психологии»), или выборку из них (или их перестановку), сделанную ими самими («Философская грамматика», «Замечания по основаниям математики», «Культура и ценность», Zettel («Записки»)). Последние мы знаем как поздние работы Витгенштейна, хотя в действительности ни одну из них нельзя рассматривать как завершенную.
Из-за этого печального обстоятельства мы можем упрекнуть его в привередливости, когда дело касалось публикации, и именно эта привередливость в 1913 году приводила в такую ярость Рассела, а теперь страшно раздражала многострадального Фридриха Вайсмана. Ведь в 1931 году, когда Витгенштейн только начал внятно формулировать свои новые мысли, Вайсман считал, что его собственное изложение идей Витгенштейна, книга, анонсированная в 1929 году под заголовком «Логика, язык, философия», почти закончена. 10 сентября Шлик упомянул в письме Вайсману из Калифорнии, что книга готова для публикации и выйдет в свет к тому времени, как он вернется в Вену на следующую Пасху.
Вайсман с Витгенштейном тем летом почти не виделись. Сразу после каникул Витгенштейн встретился с ним в Вене, чтобы показать самые последние машинописные тексты, отобранные из его недавней работы. Они обсудили изменения в предполагаемой книге, которые следовало произвести, учитывая новую работу, и на основе этого разговора Вайсман переписал «Тезисы» и послал Шлику новую версию. Витгенштейн тем временем все больше опасался, что Вайсман может неправильно представить его новые мысли. В ноябре он написал Шлику об «этой вещи Вайсмана» и извинился за задержку финальной редакции. Он подчеркнул, что хотел бы соблюсти свои обязательства перед Шликом, но: «Что касается самой книги, меня она не радует. Я уверен, что Вайсман представит многое совершенно иначе, не так, как я себе это представляю»
[795].
Центральной проблемой было то, что книга в ее первоначальном варианте теперь была избыточна. Идеи Витгенштейна так существенно изменились, что он не мог больше представлять их в форме, которая была, по сути, улучшенной версией «Трактата». «Теперь, — говорил он Шлику, — я не согласен с очень, очень многими положениями в книге!»
[796] В «Трактате» говорилось об «элементарных предложениях» и «объектах», это было ошибочно, и не имело смысла публиковать работу, которая просто повторяла старые ошибки. Анализ предложений из «Трактата» надо заменить на «ясную репрезентацию» грамматики, которая выбросит за борт «все догмы, которые я утверждал об „объектах“, „элементарных предложениях“ и т. д.».
В следующий раз Витгенштейн встретился с Вайсманом во время рождественских каникул 1931 года и попытался растолковать ему, что надо изменить всю концепцию книги. Он объяснил значение нового мышления для положения философских тезисов:
Если имеются философские тезисы, то это не может дать повода ни к каким дискуссиям. Вы должны будете сочинять именно так, чтобы любой сказал: да, да, это само собой разумеется. Пока по одному вопросу существуют разные мнения и споры — это признак того, что мысли выражаются все еще недостаточно ясно. Когда достигнут абсолютно прозрачных формулировок, последней ясности, — больше не будет ни размышлений, ни возражений; ведь они всегда возникают из чувства: сейчас нечто утверждается, и я еще не знаю, должен ли я с этим согласиться или нет. Если же, наоборот, сделать грамматику ясной — а здесь продвигаются маленькими шажками, причем каждый отдельный шаг совершенно самостоятелен, — то никакая дискуссия вообще не произойдет. Спор всегда возникает оттого, что либо проскакивают несколько определенных шагов, либо неточно выражаются, следовательно, это лишь видимость спора, когда выдвигают тезис, о котором можно спорить
[797].
