Он сказал Вайсману, что в «Трактате» «я все еще продвигаюсь догматически… Я вижу что-то издалека и очень смутно и хочу прояснить это как можно лучше»
[798]. «Но, — добавляет он твердо, — переписывать эти тезисы больше не имеет смысла». Он настаивал, что заметки Вайсмана об этой дискуссии надо послать Шлику в Калифорнию, Вайсман должен сообщить Шлику, что планы изменились, и объяснить причины.
Когда Витгенштейн вернулся в Кембридж в новом, 1932 году, он написал Шлику и спросил, получил ли тот записки Вайсмана и может ли он «разобрать, что к чему»
[799]. Шлик, очевидно, подумал, что сможет, потому что он и дальше поощрял Вайсмана продолжать проект. Как и Витгенштейн, Вайсман сделал это ради Шлика. К самой «вещи», можно признать, он не питал большого интереса. На следующую Пасху и без того уже незавидная позиция Вайсмана сделалась еще сложнее, когда Витгенштейн предложил новый порядок действий: теперь Вайсман получал материал не напрямую от Витгенштейна, а через Шлика. То есть Витгенштейн совсем потерял веру в Вайсмана как в проводника его идей; и тот больше не мог, например, представлять их членам Венского кружка.
Теперь Витгенштейн посвятил выражению своих новых мыслей практически всего себя. Он экспериментировал с разными видами представления — нумерованными записками, нумерованными параграфами, аннотированной таблицей содержания и т. д. В своих лекциях, как будто для того, чтобы ориентироваться внутри западной традиции, он прошелся по таксономии философских стилей и теорий Ч.Д. Брода, изложенных в собственной серии лекций Брода «Элементы философии». Метод Юма и Декарта он отвергал, но говорил о критическом методе Канта: «Это правильный подход»
[800]. Относительно различия между дедуктивным и диалектическим методами спекулятивной философии — первый представлен Декартом, второй Гегелем — он переходит, с оговорками, на сторону Гегеля:
…диалектический метод очень разумный, и так мы действительно работаем. Но не стоит пытаться получить из двух высказываний, а и b, дальнейшее более сложное высказывание, как говорится в описании Брода. Его цель должна состоять в том, чтобы найти двусмысленности в нашем языке
[801].
О трех «теориях истины» Брода — корресподентной, когерентной и прагматистской — он отзывался с презрением: «Философия — это не выбор между разными „теориями“».
Мы можем сказать, что у слова [«истина»] по меньшей мере три разных значения; но было бы ошибкой полагать, что любая из этих теорий может дать целую грамматику того, как мы используем слово, или пытаться вписать в одну теорию случаи, которые в нее никак не вписываются
[802].
Теорию заменяет грамматика. Во время этой серии лекций Мур предпринял энергичную попытку настоять, что Витгенштейн использует слово «грамматика» довольно странно. Он прочитал перед слушателями Витгенштейна доклад о том, чем отличается обычное значение от витгенштейновского. Так, утверждал он, предложение: «Трое мужчин работал» — это неоспоримо неправильное использование грамматики, но не очевидно, что предложение: «Разные цвета не могут быть в одном и том же месте визуального поля в одно и то же время» — совершает похожее нарушение. Если его тоже считать неправильным использованием грамматики, тогда «грамматика» должна означать что-то свое в каждом из случаев. Нет, ответил Витгенштейн, «правильное выражение это: „Не имеет смысла говорить, что…“»
[803] Оба вида правил — правила одного уровня. «Только что-то является предметом философской дискуссии, а что-то нет»:
Грамматические правила все одни и те же, но нельзя считать той же ошибкой, когда нарушаешь одно, как если бы нарушал другое. Если употребить форму «работал» вместо «работали», это не приведет к замешательству; но в другом примере аналогия с физическим пространством (два человека на одном и том же самом стуле) приведет к беспорядку. Когда мы говорим, что мы не можем думать о двух цветах в одном и том же месте, мы совершаем ошибку мышления, считая это высказыванием, хотя это не так; и мы бы даже и не подумали так сказать, если бы нас не ввела в заблуждение аналогия. Неправильно использовать слово «нельзя», потому что оно склоняет нас к неправильной аналогии. Мы должны сказать: «Не имеет смысла говорить…»
[804]
Грамматические ошибки философов отличаются от обычных ошибок, упомянутых Муром, только тем, что они более пагубны. Изучать эти ошибки бессмысленно — и даже хуже, это может принести только вред; смысл не в том, чтобы изучать их, а чтобы от них освободиться. Так, одному из студентов, Карлу Бриттону, Витгенштейн доказывал, что он не должен принимать философию всерьез, пока готовится к получению степени по этой дисциплине. Он побуждал его бросить учебу и заняться чем-нибудь еще. Когда Бриттон отказался, Витгенштейн посетовал, что остается надеяться лишь на то, что это не убьет его интерес к философии.
Он убеждал Бриттона, как и большинство своих студентов, отказаться от мысли преподавать философию. Хуже только одно — стать журналистом. Бриттон должен найти нормальную работу и работать с обычными людьми. Академическая жизнь отвратительна. Он рассказывал Бриттону, что, вернувшись из Лондона, случайно услышал, как один студент говорит другому: «О, в самом деле?» — и почувствовал, что он снова в Кембридже. Сплетни служителя в колледже были и то лучше, чем деланная интеллектуальность за профессорским столом.
Морис Друри уже внял совету Витгенштейна и работал с группой безработных судостроителей в Ньюкасле. Однако когда проект приближался к концу, он планировал принять пост лектора философии в Армстронг-колледже в Ньюкасле. В итоге пост отдали Дороти Эммет, и Друри поехал в Южный Уэльс, чтобы помочь устроить общественный огород для безработных шахтеров. «Ты в большом долгу у мисс Эммет, — настаивал Витгенштейн, — она спасла тебя от профессии философа»
[805].
Несмотря на презрение к профессии, Витгенштейн ревностно и внимательно следил, как академические философы используют его идеи, и летом 1932 года у него состоялся спор об авторстве идеи с Рудольфом Карнапом. Причиной послужила статья Карнапа под названием Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft, опубликованная в Erkenntnis, журнале Венского кружка (позже она вышла на английском под названием «Единство науки»). Статья выступала за «физикализм» — концепцию, согласно которой все положения, достойные включения в научную сферу, можно полностью перевести на язык физики, не важно, рассматривает ли та или иная наука физические, биологические, психологические или социальные феномены. Здесь, по признанию Карнапа, сказалось влияние Отто Нойрата, самого жесткого и последовательного позитивиста Венского кружка.
