Витгенштейн, однако, был уверен, что Карнап использовал его идеи из бесед с Венским кружком и даже не признался в этом. В августе 1932 года, в двух письмах Шлику и в письме самому Карнапу, Витгенштейн настаивал, что статья Карнапа раздражает его исключительно по этическим и личным причинам, и он вовсе не стремится установить свое авторство опубликованных Карнапом идей и не беспокоится за свою репутацию в академическом сообществе. 8 августа он написал Шлику:
…в глубине души мне все равно, что думают обо мне сегодняшние профессиональные философы, потому что я пишу не для них
[806].
И все же он считал, что идеи, опубликованные под именем Карнапа, — например, об остенсивном определении и природе гипотезы — это именно его идеи. Карнап взял их, утверждал он, из записей его разговоров с Вайсманом. Когда Карнап ответил, что его основной аргумент связан с физикализмом, о котором Витгенштейн ничего не говорил, Витгенштейн возразил, что базовая идея находится в «Трактате»: «Неверно, что я не касался вопроса „физикализма“ (только не под этим ужасным названием) и [я коснулся его] с краткостью, в которой выдержан весь „Трактат“»
[807].
После публикации статьи Карнапа беседы Витгенштейна с Вайсманом о философии прекратились. В их последней записанной дискуссии Витгенштейн предпринял попытку опровергнуть утверждение Карнапа, что концепцию гипотезы тот взял у Пуанкаре, а не у Витгенштейна. После этого Вайсману было отказано в привилегированном доступе к новым идеям Витгенштейна.
Растущее недоверие Витгенштейна к Вайсману и обида на то, что он счел дерзостью со стороны Карнапа, совпали с возобновлением попыток подготовить его работу к публикации.
В Хохрайте летом 1932 года он диктовал машинистке обширную выборку заметок из восьми рукописных томов, написанных в предыдущие два года. (В письме Шлику 8 августа он пишет, что проводил до семи часов в день за диктовкой.) Результат известен исследователям Витгенштейна как «Большой машинописный текст». Он больше других машинописных записей, оставленных Витгенштейном, походит на законченную книгу, с заголовками и содержанием; текст является основой работы, опубликованной как «Философская грамматика». Опубликованный вариант, однако, ни в коей мере не идентичен оригиналу.
В частности, важная глава под названием «Философия» в опубликованной версии была опущена. «Все, на что способна философия, — пишет в ней Витгенштейн, — это свергать идолов»
[808]. И добавляет, намекая на Венский кружок: «А это означает не сотворять новых, говоря при этом об „отсутствии идолов“». Мы решаем философские проблемы не на практике, подчеркивает он, а когда нас вводят в заблуждение какие-либо аналогии в языке, и мы задаем такие вопросы, как «Что такое время?», «Что такое число?» и т. д. Эти вопросы неразрешимы не из-за своей глубины и основательности, а потому что они бессмысленны — из-за неправильного использования языка. Так:
Настоящее открытие, которое разрешит мне в любой момент покинуть философию, когда бы я ни захотел, — это то, что приносит в философию умиротворение и покой, чтобы больше ее не мучили вопросами, которые сами под вопросом. — Вместо этого мы теперь с помощью примеров демонстрируем метод; и серия примеров может быть прервана. — Решаются проблемы (устраняются трудности), а не одна-единственная проблема… «Но тогда мы никогда не завершим нашу работу!» Конечно, нет, потому что у нее нет конца.
В рамках такой концепции философии, ставящей своей задачей прояснение, не имеющее конца, а только произвольное начало, почти невозможно представить, как можно написать приемлемую книгу. Неудивительно, что Витгенштейн часто с одобрением цитировал изречение Шопенгауэра, что книга по философии, у которой есть начало и конец, — это противоречие. Неудивительно и то, что почти сразу, как закончил диктовку «Большого машинописного текста», он начал его активно править. Меньше всего Витгенштейн правил фрагмент по философии математики (отсюда полное повторение тех же глав в «Философской грамматике»). К несчастью, его работа в этой сфере не получила такого же внимания, как его заметки о языке.
Не только сам Витгенштейн считал свою работу по математике важнейшим своим вкладом в философию; еще в ней очевиднее всего, как радикально его философская перспектива отличается от перспективы профессиональной философии XX века. Именно в этой работе яснее всего видно, что он двигался против течения современной цивилизации. Его заметки созданы, не чтобы представить особенный взгляд на математику отдельного философа; это, скорее, концепция математики, которая принята почти повсеместно среди самих математиков и которая главенствовала во всей нашей культуре больше века — и это отношение к математике как к точной науке.
«Затруднения в этой теме, — пишет он в „Большом машинописном тексте“, — это результат обращения к математике как к одной из естественных наук»
[809]:
И это связано с фактом, что математика вышла из естествознания: поскольку она непосредственно связана с физикой, ясно, что она не естественная наука. (Точно так же вы не можете ошибочно принять метлу за часть мебели в комнате, поскольку вы используете ее для уборки.)
Философия математики Витгенштейна не стала вкладом в споры по основаниям предмета, которые вели в первой половине XX века логицисты (возглавляемые Фреге и Расселом), формалисты (во главе с Гильбертом) и интуиционисты (с Брауэром и Вейлем). Напротив, это попытка разрушить само основание дебатов — ту идею, что математике нужны основания. Он считал, что все ветви математики, которые возникли в результате поисков этих «оснований» — теория множеств, теория доказательств, логика предикатов, теория рекурсивных функций и т. д., — основаны на философской путанице. Так:
Философская ясность будет производить тот же эффект на развитие математики, как солнечный свет на картофельные ростки. (В темном подвале они вырастают длиной в ярд.)
[810]
Витгенштейн знал, конечно, что в отношении математики, а может, и всей философии, он сражается с ветряными мельницами. «Что чтение моих трудов может серьезно повлиять на работу какого-нибудь ученого или математика, представляется мне почти невероятным»
[811]. Если, как подчеркивает Витгенштейн снова и снова, он пишет не для профессиональных философов, то уж тем более не для профессиональных математиков.
