Еще два года после возвращения из России Витгенштейна занимала идея принять предложенную должность преподавателя в Москве. Он продолжал переписываться с Софьей Яновской, а когда поехал в Норвегию, то они с Фаней Паскаль послали Яновской инсулин для лечения ее диабета. В конце июня 1937 года он заметил в письме Энгельману: «возможно, я поеду в Россию»
[863]. Вскоре после этого, однако, предложение было отозвано, потому что (как утверждает Пьеро Сраффа
[864]) к тому времени все немцы, включая австрийцев, попали в России под подозрение.
Тем не менее, даже после показательных судов 1936 года, ухудшения отношений между Россией и Западом и пакта Молотова — Риббентропа 1939 года Витгенштейн продолжал симпатизировать советскому режиму — настолько, что некоторые студенты в Кембридже считали его «сталинистом». Это, конечно, чушь; но когда большинство людей видели в правлении Сталина лишь тиранию, Витгенштейн подчеркивал проблемы, с которыми Сталину пришлось столкнуться, и его достижения на пути борьбы с ними. В канун Второй мировой войны он убеждал Друри, что Англия и Франция не смогут победить гитлеровскую Германию; им нужна поддержка России. Он говорил Друри: «Люди обвиняют Сталина в предательстве русской революции. Но они не подозревают о проблемах, с которыми Сталин должен справляться, и об опасностях, которые угрожают России»
[865]. Он немедленно добавил, как будто это как-то относилось к делу: «Я смотрел на картину с изображением британского кабинета министров и думал: „кучка богатых стариков“». Это замечание напоминает слова Кейнса о России как о «красивом и глупом молодом сыне европейской семьи, не потерявшем еще шевелюру, который ближе к земле и небу, чем его лысые братья на Западе». Причины, по которым Витгенштейн стремился в Россию, и «негодные и даже ребяческие», и «глубокие и даже благие», имели много общего, я полагаю, с его желанием дистанцироваться от стариков Запада и от разложения и распада культуры Западной Европы.
Это, конечно, еще одно проявление его постоянного стремления встать в строй. Советские власти, как и австрийские власти в 1915 году, знали, что Витгенштейн будет им полезнее в качестве офицера, а не рядового; и сам Витгенштейн понимал, что он и вправду не может выносить жизнь среди «мелкой лжи» рядовых солдат. И он все еще хотел, чтобы все изменилось.
Когда осенью 1935 года начался последний год членства Витгенштейна в Тринити, он все еще не знал, что будет делать, когда срок истечет. Возможно, поедет в Россию; или, как Роланд Хатт, найдет работу среди «обычных людей»; или, может быть, как хотел Скиннер, сосредоточится на подготовке «Коричневой книги» к изданию. Одно было ясно: он больше не собирался читать лекции в Кембридже.
Его лекции в этот последний год посвящены теме «Чувственные данные и частный опыт». В них он пытался противостоять преследующему философа соблазну думать, что когда мы испытываем что-то (когда мы видим что-то, чувствуем боль и т. д.), то основным содержанием нашего опыта являются чувственные данные. Правда, его примеры были не из философских сочинений, а из обыденной речи. И цитаты он приводил не из великих философских работ и не из философского журнала Mind, а из «Журнала детективных историй» издательства Street & Smith.
Он начал одну лекцию отрывком из Street & Smith, где рассказчик, сыщик, одиноко стоит на палубе корабля в полночь, и вокруг ни звука, кроме тиканья корабельных часов. Сыщик размышляет: «Часы — это изумительный инструмент: они измеряют фрагменты вечности, измеряют то, чего, возможно, не существует». Витгенштейн сказал своим студентам, что гораздо показательнее и важнее, когда находишь это смятение «в глупом детективном романчике», нежели в речах «глупого философа»:
Здесь вы могли бы сказать: «Очевидно, часы — это совсем не изумительный инструмент». Если в какой-то ситуации они кажутся вам изумительным инструментом, а потом вы можете прийти в себя, сказав, что, конечно, не изумительный — тогда это и есть способ решить философскую проблему.
Часы у него становятся изумительным инструментом, поскольку он говорит, что они «измеряют фрагменты вечности, измеряют то, чего, возможно, не существует». Изумительными часы делает тот факт, что они представляют сущность, которую невозможно увидеть, напоминающую призрак.
Связь между нашими разговорами и тем, что мы говорили о чувственных данных: изумительно представление чего-то, что мы можем назвать «нематериальным». Кажется, что хотя нет ничего нематериального в стуле или столе, есть что-то подобное в быстротечности личного опыта
[866].
В лекциях того года Витгенштейн то и дело выступал в поддержку, вопреки философам, нашего обыденного восприятия мира. Когда философ выражает сомнения относительно времени или психических состояний, которые не приходят в голову обычным людям, он это делает не потому, что у философа больше озарений, чем у обычного человека, а потому что у него их в каком-то смысле даже меньше; он подвержен соблазну неправильного понимания, чего не происходит с нефилософом:
Мы чувствуем, что обычный человек, если он говорит о «добре», о «числе» и т. д., в действительности не понимает, о чем он говорит. Я вижу что-то странное в восприятии, а он говорит об этом, как если бы тут не было ничего странного. Следует ли нам счесть, что он знает, о чем он говорит, или нет?
Вы можете сказать и то и другое. Предположим, люди играют в шахматы. Что-то кажется мне странным, когда я смотрю на правила и изучаю их. Но Смит и Браун играют в шахматы без проблем. Понимают ли они игру? Ну, они играют в нее
[867].
Этот отрывок полон собственных сомнений Витгенштейна в своем статусе философа: он устал «видеть странное» и желает начать играть в игру, а не изучать ее правила. Он вернулся к мысли получить медицинское образование. Друри в это время готовился к своему первому экзамену на степень бакалавра медицины в Дублине, и Витгенштейн попросил его навести справки, может ли он поступить там в медицинскую школу (предполагалось, что его обучение оплатил бы Кейнс). Ему казалось, что они с Друри могли бы практиковать вместе как психиатры. Витгенштейн чувствовал, что у него может быть особый талант к этой ветви медицины, и особенно интересовался психоанализом Фрейда. Он послал Друри в качестве подарка на день рождения «Толкование сновидений» Фрейда, заметив, что когда он впервые это прочитал, то сказал себе: «Наконец-то есть психолог, которому есть что сказать»
[868].
