Он взял с собой «Коричневую книгу», чтобы на ее основе создать финальную версию рукописи. Около месяца Витгенштейн ее перерабатывал, переводил с английского на немецкий и переписывал, и так двигался вперед. В начале ноября он бросил это дело, вынеся жесткий вердикт: Dieser ganze «Versuch einer Umarbeitung» vom (Anfang) bis hierher ist nichts wert («Вся эта „попытка пересмотра“ от начала и до конца бесполезна»). Он объяснил Муру, что, перечитав написанное, понял, что это все «или почти все скучно и неестественно»:
Поскольку английская версия перед глазами ограничила мою мысль. Я решил начать все с начала и не дать моим мыслям идти на поводу у чего-то, кроме них самих. Первые дни было трудно, но потом стало легко. И поэтому я теперь пишу новую версию, и надеюсь, я не ошибаюсь, утверждая, что она гораздо лучше прошлой
[880].
Эта новая версия стала окончательной редакцией начала книги Витгенштейна. Она составляет параграфы 1-188 опубликованного текста «Философских исследований» (около четверти книги), и в поздней работе Витгенштейна это единственное, что полностью его удовлетворяло, — единственное, что он никогда не пытался пересмотреть или переделать, или сказать, что он пересмотрел бы ее, если бы у него было время.
В значительной степени эта часть следует за композицией «Коричневой книги», которая начинается с рассказа блаженного Августина о том, как он научился говорить; Витгенштейн использует его, чтобы ввести понятие языковой игры и потом перейти к обсуждению следования правилу. В этой финальной версии отрывок из «Исповеди» Августина действительно процитирован, и яснее изложена цель такой цитаты:
В этих словах заключена, мне кажется, особая картина действия человеческого языка. Она такова: слова языка именуют предметы — предложения суть связь таких наименований. — В этой картине языка мы усматриваем корни такого представления: каждое слово имеет какое-то значение. Это значение соотнесено с данным словом. Оно — соответствующий данному слову объект
[881].
В оставшейся части книги предполагалось рассмотреть следствия этой идеи и ловушки, в которые они приводят философов, и предложить выход из этих ловушек. Путь к выходу начинается с вытеснения (дофилософской) картины языка Августина, порождающей вышеупомянутую философскую идею. Таким образом, Витгенштейн надеялся выкорчевать все философские замешательства вместе с их дофилософскими корнями.
Цитата из блаженного Августина, как иногда думают, дается не для того, чтобы предложить теорию языка, которую Витгенштейн затем опровергнет. «Исповедь», в конце концов, не философская работа (по крайней мере, в главных моментах), а религиозная автобиография, и в процитированном отрывке Августин не теоретизирует, а описывает, как он учился говорить. Именно поэтому он подходит для того, чтобы показать цель философского предприятия Витгенштейна. Хотя рассказ не имеет ничего общего с теорией, но он содержит в себе картину. Для Витгенштейна все философские теории исходят из такой картины, и их можно разрушить новой картиной, новой метафорой:
Обманчивое впечатление производит закрепившееся в формах нашего языка подобие облика [выражений]; оно нас беспокоит
[882].
Нас берет в плен картина. И мы не можем выйти за ее пределы, ибо она заключена в нашем языке и тот как бы нещадно повторяет ее нам
[883].
Итоговая версия текста в начале работы в этом отличается от «Коричневой книги»: Витгенштейн не просто ведет читателя через серию языковых игр без объяснений, но время от времени останавливается, чтобы объяснить эту операцию и предостеречь от возможного неправильного понимания:
Наши ясные и простые языковые игры не являются подготовительными исследованиями для будущей регламентации языка, как бы первыми приближениями, не принимающими во внимание трение и сопротивление воздуха. Скорее уже эти языковые игры выступают как некие модели, которые своими сходствами и несходствами призваны пролить свет на возможности нашего языка
[884].
Мы не собираемся каким-то неслыханным образом очищать или дополнять систему правил употребления наших слов
[885].
Ибо ясность, к которой мы стремимся, это, право же, исчерпывающая ясность. А это просто-напросто означает, что философские проблемы должны совершенно исчезнуть.
Подлинное открытие заключается в том, что, когда захочешь, обретаешь способность перестать философствовать. — В том, что философия умиротворяется, так что ее больше не лихорадят вопросы, ставящие под сомнение ее самое. — Вместо этого мы на примерах покажем действие того или иного метода, причем череду этих примеров можно прерывать. — Решается не одна проблема, а проблемы (устраняются трудности)
[886].
Предвидя естественную реакцию на свою философскую концепцию и метод, Витгенштейн спрашивает: «В чем же значимость нашего исследования, ведь оно, по-видимому, лишь разрушает все интересное, то есть все великое и важное? (Как если бы оно разрушало все строения, оставляя лишь обломки, камни и мусор.)». Он отвечает: «Но разрушаются лишь воздушные замки, и расчищается почва языка, на которой они стоят». И, изменив метафору, но сохранив смысл, продолжает:
Итог философии — обнаружение тех или иных явных несуразиц и тех шишек, которые набивает рассудок, наталкиваясь на границы языка. Именно эти шишки и позволяют нам оценить значимость философских открытий
[887].
Сомнительно, чтобы эти объяснения имели какой-то смысл для людей, которые сами не набили таких «шишек». Но этот метод вообще не для таких людей, так же как фрейдовский анализ — не для тех, кто равнодушен к психологии. «Философские исследования» — пожалуй, в большей степени, чем любая другая философская классика, — требовательны в отношении не только интеллекта читателя, но и его вовлеченности. Другие великие философские работы — «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, например, — с интересом и удовольствием прочтет любой, кто «хочет знать, что сказал Шопенгауэр». Но если «Философские исследования» читать с таким настроем, скоро они станут невыносимо скучны, и не потому, что сложны для понимания, а потому, что практически невозможно угадать, что «говорит» Витгенштейн. Ведь на самом деле он не говорит; он представляет технику распутывания затруднений. Если эти затруднения вас не касаются, книга вас не заинтересует.
