Значит, чтобы книга имела смысл, нужна личная вовлеченность. Но есть и другая причина, почему кажется уместным начать книгу цитатой из «Исповеди» блаженного Августина. Для Витгенштейна вся философия, когда занимаешься ею честно и достойно, начинается с исповеди. Он часто говорил, что написать хорошую философскую работу и плодотворно размышлять о философских проблемах — скорее вопрос воли, чем интеллекта: воли противостоять соблазну неверного понимания, воли сопротивляться поверхностности. Истинному пониманию порой мешает не недостаток интеллекта, а гордыня. «Нужно разрушить здание собственной гордыни. А это ужасная работа»
[888]. Самоконтроль, который требуется, чтобы разрушить гордыню, необходим не только чтобы быть достойным человеком, но и чтобы написать достойную философскую работу. «Если кто-то боится погрузиться в себя, потому что это слишком больно, он останется поверхностным в своих писаниях»:
Лгать самому себе, обманывать себя о собственном состоянии воли — это вредно для [чьего-либо] стиля; ведь в результате ты не сможешь отличить, что верно в стиле и что ложно…
Если я разыгрываю перед собой представление, то именно его будет выражать стиль. И тогда стиль не может быть моим собственным. Если ты не хочешь знать, кто ты есть, твои работы — это форма обмана
[889].
Так что это не совпадение, что Витгенштейн создал заметки, которыми остался в наибольшей степени доволен, именно в то время, когда он был наиболее беспощаден и честен с собой — когда он без устали «опускался в свои глубины», чтобы признаться в тех случаях, когда гордыня заставляла его солгать.
Одновременно с подготовкой финального варианта начала книги Витгенштейн готовил и исповедь, описывая время, когда он был слаб и нечестен. Он собирался прочитать исповедь членам своей семьи и некоторым самым близким друзьям. Он чувствовал, что признаться в обмане самому себе недостаточно; надлежащим образом «разрушить гордыню», которая взращивает его слабость, — значит исповедаться перед другими людьми. Это стало для него делом первостепенной важности, и поэтому в ноябре 1936 года он написал, среди других, Морису Друри, Дж. Э. Муру, Паулю Энгельману, Фане Паскаль и, конечно, Фрэнсису Скиннеру, сообщая им, что должен встретиться с ними в Рождество. Сохранилось только одно из этих писем — письмо Муру, хотя мы можем предположить, что остальные были в общем похожи. Он написал Муру, что, помимо работы, «внутри меня произошло все, что только могло произойти (я имею в виду в моей голове)»:
Я не буду писать об этом сейчас, но, когда я приеду в Кембридж, что я намереваюсь сделать за несколько дней до Нового года, надеюсь, Господь позволит мне с вами поговорить; и я тогда попрошу вашего совета и вашей помощи в некоторых трудных и серьезных делах
[890].
Фрэнсису он, должно быть, прямо сказал, что собирается исповедаться. В письме от 6 декабря Фрэнсис обещает: «Что бы ты ни сказал мне, моя любовь к тебе не померкнет. Я и сам низок в любом отношении»
[891]. Фрэнсису было важнее наконец снова увидеть Витгенштейна: «Я много думаю о тебе и о нашей любви друг к другу. Это заставляет меня двигаться дальше, дарит мне радость и помогает мне справиться с унынием». Через три дня он повторил обещание: «Что бы ты ни сказал мне о себе, в моей любви к тебе ничто не переменится… О прощении не может быть и речи, поскольку я гораздо хуже, чем ты. Я много о тебе думаю и всегда тебя люблю»
[892].
Витгенштейн провел Рождество в Вене и исповедался перед Энгельманом, некоторыми членами семьи и, возможно, еще некоторыми друзьями (надо думать, Гензель тоже вошел в круг избранных). Никто из этих людей не оставил ни строки о том, в чем заключалась исповедь. Когда Энгельман опубликовал письма Витгенштейна, он пропустил то место, где говорилось об исповеди; по всей вероятности, он его уничтожил. В Новый год Витгенштейн съездил в Кембридж и исповедался Дж. Э. Муру, Морису Друри, Фане Паскаль, Роланду Хатту и Фрэнсису.
Мур, Друри и Фрэнсис умерли, не раскрыв секрета, что же они узнали из этой исповеди, и поэтому мы можем положиться только на воспоминания Паскаль и Хатта. Как другие восприняли исповедь, мы не знаем, хотя Паскаль, скорее всего, точно описала реакцию Друри и Мура, заметив, что даже без их рассказов знает: они «выслушали терпеливо, сказали мало, но выказали дружеское участие, поведением и взглядом дав понять, что этого признания можно было и не делать, но если он счел это нужным, что ж, хорошо, пусть будет так, как он хочет»
[893]. Однако Друри сообщает, что не выслушивал исповедь, а читал ее. Он добавляет, что Мур уже прочитал ее и, как утверждает Витгенштейн, очень расстроился. Больше Друри ничего не пишет в своих мемуарах об этой исповеди. Что же до Фрэнсиса, то Паскаль не сомневается в том, что «глубоко пораженный, он сидел бы как вкопанный, вперив в Витгенштейна глаза»
[894].
Обоим, Роланду Хатту и Фане Паскаль, слушать исповедь было неприятно. Хатту было неловко сидеть в кафе Lyons с Витгенштейном, четко и громогласно декламирующим свои грехи. Фаню Паскаль вообще рассердила вся эта история. Витгенштейн в неудобное время позвонил и спросил, может ли он прийти и увидеться с ней. Когда она спросила, срочно ли это, ей твердо было сказано, что да, это не может ждать. «Если что-то и могло подождать, — думала она, сидя перед ним за столом, — так это исповедь такого рода и произведенная в такой манере». Чопорность и отрешенность его признания не дали ей отреагировать с симпатией. Она даже воскликнула: «Что же это такое? Вы хотите быть совершенным?» «Конечно, я хочу быть совершенным», — прогремел он.
Фаня Паскаль вспоминает два «греха», в которых признался Витгенштейн. Были грехи и помельче, ускользнувшие из ее памяти. Некоторые из них запомнились Роланду Хатту
[895]. Один касается смерти американского знакомого Витгенштейна. Когда их общий друг сообщил об этой смерти, Витгенштейн отреагировал так, как принято реагировать на скорбные новости. Это было лицемерием с его стороны, потому что в действительности для него это уже была не новость; он уже знал о его смерти. Другой грех касался случая на Первой мировой войне. Командир приказал Витгенштейну перенести несколько бомб по шаткой дощечке через ручей. Сначала он сильно испугался. В конце концов, он преодолел свой страх, но сознание первоначальной трусости мучит его до сих пор. А еще один вопрос — хотя большинство людей считают его девственником, это вовсе не так: в молодости у него были сексуальные отношения с женщиной. Витгенштейн не использовал слов «девственник» или «сексуальные отношения», но Хатт не сомневается, что он именно это имел в виду. Точные слова Витгенштейна не сохранились в его памяти, он сказал что-то вроде: «Большинство людей думают, что у меня не было отношений с женщинами, а они были».
