Я много думаю о наших отношениях. Мы собираемся действовать независимо друг от друга, но смогу ли я действовать независимо от тебя? Что будет, если случится война? Или если мы будем постоянно в разлуке? Мне так ужасно не хватает смелости. Я часто хочу к тебе. Я чувствую, что ты рядом со мной, в каком бы я ни был настроении, ты будешь рядом, даже если сделаю что-то плохое. Ты всегда в моем сердце. Мне нравится думать о тебе
[901].
Но Фрэнсису было больно думать, что он больше не имеет отношения к работе Витгенштейна, — знать, что они больше ни в чем не сотрудничают. В мае он писал: «Думаю, я никогда не пойму твою нынешнюю работу полностью, но мне стоит постараться понять ее лучше». Письмо содержит отчет о встрече со Сраффой, у которого он «научился многому, и это подняло мне настроение». Сраффа «говорил очень мило о рабочих». Но будучи сам рабочим, Фрэнсис начал понимать, к своему великому ужасу, что проблемы философии кажутся ему теперь еще более далекими:
Недавно я задумался, что для меня сейчас философия. Я не хочу потерять свой интеллект. Я хочу, чтобы годы, проведенные за изучением философии, не прошли зря. Я хочу не просто быть умнее. Я хочу помнить о важности правильного использования слов… Думаю, мне не стоит забывать, что философские проблемы действительно для меня важны
[902].
Это письмо, датированное 27 мая, было отправлено Витгенштейну в Вену. Работа в Норвегии весной 1937 года пошла плохо — «отчасти, — писал он Муру, — потому что я беспокоился о себе»
[903], и он провел лето сначала со своей семьей, затем с Фрэнсисом на Ист-Роуд в Кембридже. Здесь он взялся за работу, с которой Фрэнсис, скорее всего, мог ему помочь: для машинописи он диктовал написанные предыдущей зимой заметки, которые теперь составляют первые 188 параграфов «Философских исследований». 10 августа он снова уехал в Норвегию.
Витгенштейн вернулся в Норвегию полный тревоги, что очевидно из его дневниковых записей того периода. На корабле в Шольден он записал, что ему удалось что-то написать, но он не погрузился «всей душой» в работу. Через несколько дней он описал себя как «пустого, бездумного, обеспокоенного» — «обеспокоенного» жизнью в одиночестве. «Боюсь, я буду не в духе и не смогу работать»:
Мне теперь надо жить с кем-то. Видеть человеческое лицо по утрам. С другой стороны, я теперь стал таким мягким, что мне, наверно, будет полезно пожить одному. Я сейчас невероятно ничтожен
[904].
«Мне кажется, — пишет он, — идеи не покинут меня совсем, но одиночество будет так подавлять меня, что я не смогу работать. Я боюсь, что в моем доме все мои мысли уйдут и дух уныния овладеет мною». Но где еще ему было работать? Мысль о том, что придется жить в Шольдене, а не в собственном доме, тревожила его, а в Кембридже «я мог бы учить, но не писать». На следующий день он фиксирует: «несчастен, беспомощен, бездумен», и задумывается, «насколько замечателен и незаменим Фрэнсис. Как плохо я это сознаю, когда я с ним рядом»:
Совершенно пропал в ничтожности. Раздражителен, думаю только о себе, о том, что моя жизнь сломана, и в то же время я не понимаю, насколько она сломана
[905].
Он не мог снова жить в своем доме. Комната, которую он находил очаровательной, теперь поразила его чуждостью и недружелюбием. Он снял комнату у Анны Ребни, но вынужден был бороться с самим собой. Как «странно» (unheimlich), что он должен жить у нее и оставить собственный дом пустым: «Мне стыдно владеть этим домом и не жить в нем. Удивительно, что этот стыд — такое властное чувство»
[906]. Проведя ночь в доме Ребни, он написал, что странно чувствует себя там: «Я не знаю, есть ли у меня право или достойная причина жить здесь. У меня нет ни настоящей потребности в одиночестве, ни непреодолимого желания работать»
[907]. Он чувствует слабость в коленях. «Это что, климат? — Ужасно, как легко меня одолевает тревога (die Sorge)». Он думал вернуться в собственный дом, «но испугался печали, которая там мною овладеет». Трудно, писал Витгенштейн, идти в гору, и идешь с неохотой. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы пытаться. Пару дней он думал, что проблема скорее физическая, чем психологическая. «Я действительно болен, — писал он 22 августа, — боли в животе и температура»
[908]. На следующий день Витгенштейн написал, что температура нормальная, но он чувствует себя как никогда уставшим. Только 26 августа он отмечает первый признак выздоровления: снова может смотреть на норвежские пейзажи с удовольствием. В тот день он получил два письма («завален подарками»
[909], радовался Витгенштейн) — одно от Фрэнсиса, другое от Друри, «оба пронзительно милые». В тот же день — спустя год после того, как впервые уехал жить в Норвегию, — он наконец написал Фрэнсису и пригласил его приехать. «Надеюсь, все пройдет хорошо. И да поможет мне это стать хотя бы наполовину достойным человеком».
Фрэнсис охотно принял приглашение. 23 августа он написал: «Ты говоришь в одном письме „Я хочу, чтобы ты был здесь“. Помог бы я тебе, если бы приехал? Ты знаешь, я приеду, и мне хочется приехать»
[910]. Итак: «Я бы очень хотел приехать и увидеть тебя. Думаю, это пойдет мне на пользу. Я совершенно в этом уверен»
[911]. Однако из-за нарыва на ноге, который надо было оперировать, он смог приехать только в третью неделю сентября.
А пока Витгенштейн постепенно восстановил свое душевное равновесие и работоспособность и вернулся в свой дом. «Решение встающей перед тобой жизненной проблемы, — писал он 27 августа, — в образе жизни, приводящем к тому, что проблематичное исчезает»:
Проблематичность жизни означает, что твоя жизнь не соответствует форме жизни. В таком случае ты должен изменить свою жизнь и приспособить ее к этой форме, тем самым исчезнет и проблематичное.
А нет ли у нас такого чувства, что человек, не замечающий жизненных проблем, слеп к чему-то важному, даже очень важному? Не хочу ли я сказать: живущий лишь сиюминутным просто слеп, как крот; сумев прозреть, он увидел бы и проблему?
