Витгенштейн также нападает на сравнение, которое лежит в основе логицизма: аналогию между математическим доказательством и логическим суждением. В логическом суждении связываются различные (эмпирические) положения, ради того чтобы вывести истинное заключение: Все люди смертны; Сократ — человек; Следовательно, Сократ смертен. Результат математического доказательства, с другой стороны, никогда не истинность эмпирического положения, а создание применимого правила. Конкретно в этой критике Витгенштейн хочет показать, что математические и эмпирические положения не подобны друг другу, но его заметки на эту тему трудно считать удовлетворительными. Иногда он признает собственное недовольство: «Я просто — не очень умело — указываю на фундаментальную разницу, вместе с очевидным сходством, между ролями арифметической пропозиции и эмпирической пропозиции»
[939]. Его не устраивало ни то, как ему удалось выразить эту мысль, ни его трактовки других тем философии математики, и следующие шесть лет он возвращался к ним снова и снова, чтобы сделать их лучше.
Витгенштейн не был доволен работой, когда писал. В дневнике он часто ее критикует, и довольно сурово. Он повторяет, что стиль никуда не годится, слишком неясный, и ему приходится постоянно вычеркивать и править написанное: «Я нервничаю, когда пишу, моим мыслям не хватает воздуха. Я постоянно чувствую, что не могу полностью обосновать высказывание. Что у меня плохой вкус»
[940]. Это свидетельствует о его собственной нервозности и о том, что он так мало спал и так долго не видел солнца. Погода разочаровывала его, было слишком холодно. Фьорд уже почти замерз, и озеро начало покрываться льдом. Он больше не мог пользоваться лодкой, приходилось передвигаться по льду, а это тоже его тревожило. Он начал считать дни до отъезда в Вену на Рождество. Конечно, он мог уехать в любой момент, но было ли это правильно?
Мне бы сбежать, но это будет неправильно, и я просто не могу этого сделать. С другой стороны, наверно, я мог бы — я мог бы упаковать вещи завтра и послезавтра уже уехать. Но разве я так хочу? Правильно ли это? Разве не правильно торчать здесь? Конечно. Я бы уехал завтра с плохим чувством. «Терпи», — сказал мне внутренний голос. Есть какая-то суета в желании торчать здесь, но кое-что и получше. — Единственная убедительная причина уехать отсюда даже раньше — это если бы я мог работать лучше где-то еще. Потому что это очевидно, что под таким давлением, как сейчас, я почти не могу работать, а еще через несколько дней совсем не смогу
[941].
Когда в последующие дни он снова смог работать, то благодарил Бога за дар, которого не заслужил. Он всегда чувствовал то, чего действительно набожный человек никогда не чувствует, — что Бог несет ответственность за то, кто он есть: «Это противоположность набожности. Снова и снова я хочу спросить: „Боже, если ты не поможешь мне, что я могу сделать?“»
[942] И хотя это отношение согласуется с тем, чему учит Библия, истинно праведный человек не будет его разделять. «Ты должен бороться, — побуждал он себя, — никогда не полагайся на Бога»
[943].
Несмотря на эти побуждения, он оставался «сладострастным, слабым и злым», и ему досаждали прежние страхи — что он не сможет уехать, потому что с ним что-то случится, что он заболеет или попадет в аварию на пути домой. Все тяготы зимы в Норвегии, на которые указывал Рассел еще в 1913 году, обрушились на него: «Капризная плохая погода, холод, снег, лед и т. д., и темнота, и мое измождение ухудшают ситуацию»
[944]. Конечно, Фрэнсис прислал ему письмо, полное воодушевления и поддержки:
Мне жаль, что у тебя бури. Пожалуйста, будь осторожен, когда переходишь озеро. Я буду много о тебе думать. Я люблю вспоминать, как мы были вместе в Норвегии. Мне нравится думать об этом
[945].
10 декабря настала его последняя ночь в Норвегии, и он встретил ее с облегчением, написав, что существовала опасность никогда оттуда не вернуться.
На корабле в Берген Витгенштейн написал о воскресении Христа и о том, что даже его склоняет в это поверить. Если Христос не воскрес из мертвых, рассуждал он, то он тлеет в могиле, как любой иной человек. «Он смертен и тленен»
[946]. Ему потребовалось повторить и подчеркнуть эту мысль, чтобы осознать ее ужас. Потому что если это так, то Христос просто учитель, подобно любому другому, «и тогда уж не в силах мне помочь; и мы вновь сиротливы и одиноки. И должны удовлетвориться мудростью и размышлениями». И если это все, что у нас есть, тогда: «Мы как бы в пещере, где можем лишь мечтать о небе, от которого отделены ее сводом». Если он хочет спастись, получить искупление, тогда мудрости недостаточно, нужна вера:
Но вера — это то, в чем нуждается мое сердце, моя душа, а не мой размышляющий рассудок. Ведь должна быть спасена моя душа, с ее страстями, с ее «плотью и кровью», а не мой абстрактный дух. Может быть, скажут: только любовь способна верить в воскресение. Или же: именно любовь верит в воскресение. Можно сказать: спасительная любовь верит и в воскресение; настаивает и на воскресении
[947].
В конечном итоге все, что ему следовало делать, чтобы избежать ада одиночества, это любить; и если он может любить, то сможет и преодолеть свои сомнения, поверить в воскресение и таким образом спастись. Или, быть может, сперва ему было нужно, чтобы его полюбили — чтобы его любил Бог:
Жажда спасения как бы усмиряет сомнение. Приверженность ей должна быть приверженностью этой вере. Следовательно, это означает: на первом месте для тебя должно быть спасение, жажда спасения во что бы то ни стало, и уж после ты поймешь, что привержен этой вере.
Сначала ты должен быть спасен: «Тогда все станет иным и ты окажешься способен на то, что тебе не по силам сейчас, — в этом не будет никакого „чуда“». Например: верить в воскресение. Так, кажется, вера в воскресение необходима для спасения, но спасение необходимо, чтобы верить в воскресение. Кто должен разорвать порочный круг: ты сам или Бог?
Поскольку он избежал ада одиночества в Норвегии, Витгенштейн, кажется, говорит, что его побег из большего ада, из большего одиночества, был на совести Бога.
