Он мог признаться в своих грехах, но не в его силах было отпустить их.
Глава 19
Finis Austriae
В декабре 1937 года, как и в июле 1914-го, Витгенштейн вернулся в Австрию из Норвегии в критический исторический момент. Прошлый кризис положил конец Габсбургской империи, нынешний мог привести к концу самой Австрии.
То, что Гитлер имел и желание, и возможности включить Австрию в Германский рейх, в декабре 1937 года не удивляло никого, кто об этом задумывался. Mein Kampf была напечатана в 1925 году, и на самой первой странице Гитлер объявил: «Немецкая Австрия во что бы то ни стало должна вернуться в лоно великой германской метрополии… Одна кровь — одно государство»
[948]. И несколькими страницами позже: «уже в самой ранней моей юности я пришел к выводу, от которого мне впоследствии не пришлось отказываться никогда; напротив, вывод этот только упрочился, а именно: я пришел к выводу, что упрочение немецкой народности предполагает уничтожение Австрии»
[949]. После неудачной попытки нацистского путча 1934 года Гитлер проводил политику разрушения Австрии «легальными» средствами, и в соглашении «О нормализации отношений между Австрией и Германией», подписанном в июле 1936 года, Австрия признала себя «германским государством», и австрийский канцлер Шушниг должен был ввести в кабинет двух нацистских членов от Националистической оппозиции. Последующий отказ Гитлера от Версальского договора, его кампания перевооружения, нежелание Британии, Франции, России и Италии вмешаться неизбежно вели к тому, что эта нацистская оппозиция стала бы править Австрией не как независимым государством, а как частью нацистской Германии.
За небольшими исключениями многочисленное еврейское население Вены едва ли отдавало себе отчет — или, возможно, не хотело признаться себе — в вероятных последствиях надвигающегося аншлюса. Даже те, кто признавал его неизбежность, не могли заставить себя поверить в его возможные результаты. Конечно, считалось, что Нюрнбергские законы не будут введены в Австрии. Еврейское население слишком хорошо ассимилировалось в мейнстриме австрийской жизни: было слишком много высокопоставленных евреев, слишком много браков между евреями и неевреями, слишком много лояльных австрийских граждан, которые имели еврейских предков. Как можно было принять эти законы в стране, где различие между арийцами и неарийцами так размыто?
Так, по крайней мере, считала Гермина Витгенштейн. Когда она писала мемуары в 1945 году, то сокрушалась, что могла быть такой наивной — «но, — добавляет она, — люди и поумнее меня так же бестолково смотрели на угрожающие политические события»
[950]. В свете последующих событий понятно, что Рождество 1937 года ей запомнилось в особенно радужном свете. Она описывает, как радовалась, что приехали все четверо ее братьев и сестер со своими семьями (к тому времени они с Людвигом были единственными бездетными членами семьи, а Хелена, например, была главой большой собственной семьи, у нее было четверо детей и восемь внуков), и как они вместе с учениками и экс-учениками школы, в которой Гермина преподавала, пели рождественские гимны, вспоминали старые времена, смеялись, шутили и — какая ирония! — собрались вокруг елки спеть австрийский национальный гимн. «Когда в полночь праздник подходил к концу, мы все думали, что это было самое лучшее Рождество, и уже мечтали о Рождестве, которое отметим в следующем году»
[951].
В дневниковых заметках Витгенштейна того времени нет ни следа этого сентиментального уюта. Но и политические события не упоминаются. Невозможно поверить, что он так же наивно относился к сложившейся ситуации, как сестра. Правда, его единственным источником информации в Норвегии были «Иллюстрированные лондонские новости», которые посылала ему Фаня Паскаль; с другой стороны, не надо забывать, что он дважды за прошедший год приезжал в Кембридж и там мог воспользоваться бесценной привилегией выслушать компетентный политический анализ и оценки Пьеро Сраффы. Признание в неарийских корнях он сделал в январе, полагаю, с осознанием и формулировок Нюрнбергских законов, и возможности их будущего применения к австрийским гражданам.
Тем не менее, в дневнике он не обсуждает политику. Вместо этого Витгенштейн пишет о себе — своем умственном и физическом истощении после норвежских мучений, о том, как трудно общаться с окружающими, как он едва может с ними говорить, что его ум так затуманен, и что он не чувствует необходимости здесь находиться. Он пишет и о Фрейде:
Идея Фрейда: безумие — это не поломанный, а только переделанный замок; старым ключом его уже не отопрешь, ключом же иной формы это можно сделать
[952].
Возможно, здесь он тоже пишет о себе: он чувствует, что если найти новый ключ, то можно отпереть двери его собственной тюрьмы, и тогда «все будет иначе».
В первую неделю января Витгенштейн слег в постель из-за болезни желчного пузыря, едва ли понимая, что именно из-за этого чувствует себя таким усталым и больным. Во время болезни он размышлял о своей чувственности и разбирал свои чувства к Фрэнсису. Часто случалось, писал он, что именно когда ему было нехорошо, его посещали сладострастные мысли и охватывали чувственные желания. С такими желаниями он и думал о Фрэнсисе, «что плохо, но сейчас это так»
[953]. Он беспокоился, что от Скиннера так долго нет вестей, и, как всегда, домысливал худшее — например, что тот умер: «Мысль: было бы хорошо и правильно, если бы он умер и забрал мое „безрассудство“ с собой»
[954]. Эту темную, солипсистскую мысль он немедленно отбросил, пусть и отчасти: «Хотя я только наполовину так думал».
Эта оговорка шокирует еще больше. Даже когда он задумался об этом, неужели он хотя бы наполовину думал, что смерть Фрэнсиса будет ему полезна?
«Я холоден и погружен в себя»
[955], — писал он, размышляя о том, что никого в Вене не любит. Он думал, что комфортабельная жизнь на Аллеегассе ему не подходит, но куда еще ему пойти? Одиночество норвежского дома оказалось невыносимым, и академическая жизнь в Кембридже его не манила. Привлекательной альтернативой оставался Дублин. Там он мог быть с Друри и, возможно, даже учиться с ним психиатрии. Все пребывало в движении; что он будет делать, он представлял не лучше, чем то, где хочет жить. В одном он был уверен: ему нужно быть с кем-то, с кем можно поговорить
[956].
