Витгенштейн приехал в Дублин 8 февраля и въехал в старую квартиру Друри на Челмсфорд-роуд. На второй день там он писал о себе: «неверующий, злой, мрачный»
[957]. Он находился в «отвратительной ситуации» — не мог работать и не знал, что ему делать, мог только прозябать и ждать. Ложь все еще прельщала его: «Снова и снова я понимаю, что не могу решиться говорить о себе правду. Или что я признаюсь только на мгновение и потом забываю об этом». Его тщеславие, трусость, страх сказать правду заставляли скрывать то, чего он сам не хотел признавать: «до тех пор, пока я не перестану быть достаточно умен, чтобы понять это». Через два дня он пожалел, что приехал в Дублин, где ему явно нечего делать; «с другой стороны, мне придется ждать, потому что ничего еще не ясно». В эти первые несколько недель в Дублине он мало занимался философией; его философские мысли, так сказать, были убаюканы: «Словно мой талант покоится в полудреме»
[958].
Пока философские мысли спали, проснулась идея стать психиатром. Он попросил Друри сводить его в Госпиталь Святого Патрика, чтобы он мог встретиться с пациентами с серьезными душевными заболеваниями. Ему было очень интересно, признался он Друри. После визита он написал (на английском): «Видеть здравомыслящего человека в маньяке! (И сумасшедшего в себе.)» — и следующие несколько недель он два или три раза в неделю посещал некоторых из давнишних пациентов. Он пока понятия не имел, к чему это может привести.
Друри учился на врача последний год и жил в больничном городке Дублинского госпиталя. Он сказал Витгенштейну что, работая в травматологическом отделении, переживает из-за своей неуклюжести и сомневается, не совершил ли он ошибку, занявшись медициной. Витгенштейн, какую бы неуверенность ни чувствовал относительно собственных планов заняться медициной, быстро отмел все сомнения Друри. На следующий день Друри получил от него письмо, в котором категорически заявлялось: «Ты не совершил ошибку, потому что в то время не было ничего, что ты знал или должен был знать, но проглядел». Он побуждал Друри: «Не думай о себе, думай о других»:
Посмотри на человеческие страдания, физические и душевные, они совсем рядом с тобой, это должно быть хорошим средством от неудач. Другой путь — отдохнуть, когда бы это тебе ни понадобилось, и собраться. (Не со мной, потому что я не дам тебе отдохнуть.)… Взгляни на своих пациентов как на человеческие существа, оказавшиеся в беде, и наслаждайся возможностью сказать «спокойной ночи» столь многим. Одно это — уже подарок небес, за него многие будут тебе завидовать. Это должно исцелить твою истерзанную душу, я полагаю. Она не успокоится; но если ты сильно устал, тебе нужно просто отдохнуть. Я думаю, в каком-то смысле ты недостаточно пристально смотришь людям в лицо
[959].
Письмо заканчивается так: «Я желаю тебе хороших мыслей, но главным образом хороших чувств».
Первое упоминание о кризисе, перед которым предстала Австрия в начале 1938 года, появляется в дневнике Витгенштейна 16 февраля. «Не могу работать», — писал он тогда:
Много думаю о том, чтобы, возможно, изменить национальность. Читал в сегодняшней газете, что продолжается принудительное сближение между Австрией и Германией. — Но я не знаю, что мне на самом деле следует сделать
[960].
В тот день нациста — лидера Националистической оппозиции, доктора Артура Зейсс-Инкварта, назначили министром внутренних дел Австрии, и важность берхтесгаденской встречи между Гитлером и Шушнигом стала очевидна миру.
Эта встреча прошла 12 февраля и сначала преподносилась в Австрии как знак более сердечных отношений между двумя странами. Только позже стало понятно, что в «дружеской беседе» Гитлер потребовал от Шушнига поставить нацистских министров во главе австрийской полиции, армии и финансовой сферы и угрожал: «Или вы выполните мои требования в три дня, или я прикажу ввести войска в Австрию»
[961]. 15 февраля в The Times сообщалось:
Если предложение герра Гитлера назначить доктора фон Зейсс-Инкварта министром внутренних дел Австрии с контролем над австрийской полицией будет принято, то в антинацистком ракурсе Австрии это будет означать, что в ближайшее время на карте Европы появятся слова finis Austriae
[962].
На следующий день газеты сухо прокомментировали тот факт, что сразу после принятия министерской присяги Зейсс-Инкварт уехал из Вены в Берлин: «То, что первый шаг министра внутренних дел — посетить иностранную страну, явно указывает на необычную ситуацию, в которой оказалась Австрия после встречи Гитлера и Шушнига»
[963].
Следующие несколько недель Витгенштейн внимательно следил за ходом событий. Каждый вечер он спрашивал Друри: «Есть новости?» — и Друри рассказывал, о чем в тот день писали газеты. Читая воспоминания Друри, задаешь себе вопрос, какие же он читал газеты, если у него сложилось такое странное мнение о периоде, предшествовавшем аншлюсу. Он пишет, как вечером 10 марта сказал Витгенштейну, что все газеты сообщают — Гитлер готов к вторжению в Австрию. Тот ответил с душераздирающей наивностью: «Вздорные слухи. Гитлеру не нужна Австрия. Австрия для него совершенно бесполезна»
[964]. На следующий вечер Друри сообщил, что Гитлер действительно вторгся в Австрию. Он спросил Витгенштейна, не угрожает ли его сестрам опасность. И снова Витгенштейн ответил с невероятной беззаботностью: «Их слишком уважают, никто не осмелится их тронуть».
Можно подумать, что Витгенштейн забыл о прочитанном в газетах 16 февраля — что он ничего не знал об угрозе, стоящей перед Австрией, совершенно не понимал природы нацистского режима, а безопасность семьи его не беспокоила. Все это заведомо ложно, и мы можем только предположить, что так он успокаивал Друри, не желая его тревожить. Друри принимал ответы Витгенштейна за чистую монету, что говорит скорее о его беспрекословном доверии к Витгенштейну и его политической наивности. Вероятно, Витгенштейн, который стремился разграничивать дружеские отношения, не считал, что такие дела стоит обсуждать с Друри. С Друри он обсуждал религиозные вопросы; это на Кейнса, Сраффу и Паттисона он полагался при обсуждении политических и мировых дел.
Однако даже сама по себе — то есть, ничего не добавляя к нашим знаниям или подозрениям о том, насколько Витгенштейн осознавал, что происходит, — история Друри несколько озадачивает. Потому что если он рассказывал Витгенштейну новости каждый вечер, то он наверняка, например, рассказал бы ему 9 марта, что Шушниг объявил о проведении плебисцита, на котором австрийцы должны были голосовать за или против независимости Австрии. Это объявление заставило Гитлера на следующий день выдвинуть свои войска к австрийской границе. Итак, если Витгенштейн в ответ на эти последние новости отказался признать, что Гитлеру нужна Австрия, то в чем, он (или Друри) думал, был смысл плебисцита Шушнига? Почему независимость Австрии нуждалась в подтверждении? Независимость от кого?
