Увлечение Витгенштейна Кирком — невысказанное, неузнанное и безответное — в чистом виде воплощает черту, которая характеризует его прежние чувства и к Пинсенту, и к Маргарите, а именно определенное безразличие к чувствам другого. То, что ни Пинсент, ни Маргарита — и уж точно ни Кирк — не любили его, кажется, не влияло на его любовь к ним. Наверно, благодаря этому любовь было легче дарить, поддерживая безопасные отношения в прекрасной изоляции собственных чувств. Философский солипсизм, которым он однажды увлекся и против которого нередко восстает в поздних работах (он характеризует их как попытку показать мухе путь из ловушки), имеет сходство с эмоциональным солипсизмом его романтических привязанностей. С Фрэнсисом эта изоляция оказалась под угрозой, перед которой Витгенштейн отступил, как дикобразы в притче Шопенгауэра, наткнувшись на иглы своих же собратьев.
IV
1941–1951
Глава 21
Работа на войне
Первые два года войны Витгенштейн часто жаловался на то, что он не может найти работу за пределами академической среды. Преподавать философию, пока идет война, было невыносимо, и больше всего он хотел внести хоть какой-нибудь вклад в работу ради фронта. Такая возможность представилась ему благодаря дружбе с оксфордским философом Гилбертом Райлом, чей брат Джон Райл был королевским профессором физики в Кембридже, но в 1940 году вернулся в Госпиталь Гая помогать готовиться к воздушным налетам. В сентябре 1941 года Витгенштейн написал Джону Райлу и попросил встретиться с ним в госпитале. Райл пригласил его на обед, и Витгенштейн сумел произвести на него впечатление. «Один из самых известных философов в мире, — написал он жене, — одет в зеленую рубашку с расстегнутым воротом, и у него довольно приятное лицо»:
Мне было интересно, что после многих лет преподавания в Тринити, нисколько не слившись с массой, он все же захвачен мертвенностью этого места. Он сказал мне: «Я чувствую, что медленно умру, если останусь здесь. Я бы предпочел быструю смерть». И поэтому он хотел бы заниматься каким-нибудь простым физическим трудом в больнице, связанным с войной, и откажется от своей кафедры, если понадобится, только совсем не хочет, чтобы это обсуждали. Он хочет работать под бомбежками. Отдел кадров готов взять его разнорабочим на подмогу опытным мастерам, которые устраняют поломки в госпитале. Думаю, он понимает, что его голова работает настолько иначе, чем у других, что для него нелепо пытаться искать на войне интеллектуальную работу. Я написал ему сегодня об этом, но слишком давить на него не хочу. Однажды я познакомлю тебя с ним и с парой канадцев
[1044].
На Витгенштейна и не нужно было давить, так что уже где-то через неделю после этого письма он начал работать в Госпитале Гая. Однако не разнорабочим, а разносчиком лекарств.
Джон Райл уважал желание Витгенштейна, чтобы на новой работе не обсуждали столь резкую трансформацию — от кембриджского профессора философии к разносчику лекарств в Госпитале Гая, и, видимо, не говорил никому в больнице, что новый разносчик — «один из самых известных в мире философов». Одно из свидетельств его сдержанности — то, что Хамфри Осмонд, друг Райла, а во время войны редактор местного журнала Guy’s Gazette (и потому всегда нуждавшийся в интересных историях), так и не узнал, что Витгенштейн работал в госпитале, вплоть до публикации мемуаров Нормана Малкольма в 1958 году. Хорошо, что Райл хранил молчание, ведь если бы Gazette опубликовала заметку «Знаменитый философ в госпитале», Витгенштейн точно взорвался бы от ярости.
В госпитале Витгенштейн жил и обедал с медицинским персоналом в Наффилд-Хаузе. (Это само по себе отличало его от других разносчиков, потому что немедицинские работники обычно жили за пределами госпиталя и обедали отдельно.) Вскоре после прибытия в Наффилд-Хауз его с воодушевлением поприветствовал за обедом гематолог, доктор Р.Л. Уотерфилд, который бывал в Кембридже и посещал собрания в Клубе моральных наук. Поняв, что его раскусили, Витгенштейн побелел как полотно и сказал: «Боже, никому не говорите, кто я!»
[1045] Но или благодаря Уотерфилду, или как-то иначе — и несмотря на тот факт, что в Guy’s Gazette так и не пронюхали об этой истории — многие сотрудники госпиталя прекрасно знали, кто такой Витгенштейн. Любой, кто хоть что-то о нем слышал, знал его как «профессора Витгенштейна».
Работа Витгенштейна заключалась в том, чтобы разнести лекарства от окна выдачи в палаты, но, как утверждает жена Джона Райла Мириам, он советовал пациентам их не принимать. Его начальником в аптеке был мистер С.Ф. Иззард. Когда его позже спросили, помнит ли он разносчика Витгенштейна, Иззард ответил: «Да, и очень хорошо. Он пришел работать, а проработав три недели, стал объяснять, как нам следует работать. Видите ли, он был человеком, который привык думать»
[1046]. Через некоторое время ему предложили место помощника фармацевта в производственной лаборатории, в его обязанности в том числе входила подготовка пасты Лассара для дерматологического отделения. Когда Друри приехал к Витгенштейну в Госпиталь Гая, кто-то из персонала сказал ему, что никто раньше не готовил пасту Лассара такого высокого качества.
В госпитале Витгенштейн нуждался в товарище. После смерти Фрэнсиса и отъезда Кирка в Борнмут он был отчаянно одинок. Ему нужны были хоть какие-то эмоциональные отношения. «Одно слово, которое исходит из вашего сердца, — писал он Роланду Хатту 20 августа 1941 года, — будет значить для меня больше, чем три страницы из вашей головы!»
[1047] И 27 ноября: «Я не могу писать о Фрэнсисе, и то, что вы пишете о нем, хотя и верно в каком-то смысле, но не перекликается с моими мыслями о нем»
[1048]. Он рассказал Хатту о своей работе в аптеке, как он зарабатывает двадцать восемь шиллингов в неделю и как тяжело работать. «Я надеюсь, мой организм выдержит. Моя душа очень утомлена и не в том состоянии, в котором ей следовало бы быть. Возможно, — добавил он, — когда мы снова увидимся, нам это как-то поможет».
Витгенштейну было важно встретиться с Хаттом не на пару минут, а достаточно надолго, чтобы встреча не была бессмысленной. В следующих письмах он подчеркивал, что надо обязательно встретиться в воскресенье, его единственный выходной:
Впрочем, если вы не сможете приехать в воскресенье, придется в будний день. В этом случае опоздать даже на полчаса было бы неразумно; при таких обстоятельствах мы, конечно, легко переделаем кучу дел, но это было бы совсем не то!
[1049]
