Рассел пил чай с Ч.К. Огденом (будущим первым переводчиком «Логико-философского трактата»), когда:
…появился незнакомый немец, который почти не говорил по-английски, но стеснялся говорить по-немецки. Он представился как человек, который изучал инженерное дело в Шарлоттенбурге, но во время обучения почувствовал влечение к философии математики и теперь прибыл в Кембридж с целью послушать мои лекции
[51].
Сразу же бросаются в глаза две оплошности Витгенштейна. Первая — он не сказал, что приехал к Расселу по рекомендации Фреге. Вторая — он не упомянул, что учился (а в действительности, официально до сих пор учится) инженерному делу в Манчестере. Эти оплошности, хотя и странные, вероятно, указывают на то, что он очень нервничал; если у Рассела сложилось впечатление, что он почти не говорит по-английски, похоже, ему действительно было не по себе.
Из того, что нам известно о двух следующих неделях, можно заключить, что Витгенштейн, кажется, собирался не просто послушать лекции Рассела, но и произвести на него впечатление, с тем чтобы узнать раз и навсегда, из первых уст, есть ли у него особенный талант к философии и можно ли оправдать то, что он бросил аэронавтику.
Лекции Рассела по математической логике не пользовались популярностью, и он часто читал их только трем студентам: Ч.Д. Броду, Э.Г. Невиллу и Х.Т.Дж. Нортону. Поэтому у него была причина для радости, когда в день первой же встречи с Витгенштейном он обнаружил его «должным образом присутствующим» на лекции. «Мой немец меня заинтересовал, — написал он Оттолайн, — и я многого от него жду»
[52]. Впоследствии он получил от него гораздо больше, чем рассчитывал. Четыре недели Витгенштейн изводил Рассела — яростно спорил во время лекций и ходил за ним после занятий, все еще защищая свою позицию. Рассел реагировал на это смесью признательности, интереса и нетерпеливого раздражения:
Мой немецкий друг угрожает быть сущим наказанием, он приходит со мной после моей лекции и спорит весь обед — упрямый и строптивый, но, я думаю, неглупый
[53].
Мой немецкий инженер — ужасный спорщик и чрезвычайно утомителен. Он не признает, что в комнате определенно нет носорога… [Он] вернулся и спорил со мной все время, пока я одевался
[54].
Мой немецкий инженер, мне кажется, дурак. Он думает, что ничто эмпирическое не познаваемо — я попросил его признать, что в комнате нет носорога, но он отказался
[55].
Моя лекция прошла хорошо. Мой немецкий экс-инженер, как обычно, поддержал свой тезис о том, что в мире нет ничего, кроме заявленных пропозиций, но наконец я сказал ему, что это слишком большая тема
[57].
Мой свирепый немец пришел спорить со мной после лекции. У него броня от всех нападок. Говорить с ним — просто потеря времени
[58].
Позже Рассел разыгрывал сценки этих споров и утверждал, что заглядывал под все столы и стулья в аудитории, чтобы убедить Витгенштейна, что там нет носорога. Но ясно, что для Витгенштейна проблема была метафизической, а не эмпирической, она имела отношение к тому, какой род вещей создает мир, а не к тому, есть в комнате носорог или нет. Фактически взгляд, который он так стойко здесь отстаивает, предваряет тот, что выражен в знаменитом первом предложении «Трактата»: «Мир есть совокупность фактов, а не вещей».
По вышеупомянутым цитатам можно сделать вывод, что Рассел пока еще не уверен в философском таланте Витгенштейна. Но скоро на него ляжет ответственность за будущее упрямого немца. 27 ноября, в конце осеннего семестра, Витгенштейн пришел к Расселу, чтобы узнать его мнение по вопросу, волновавшему его больше всех остальных, ответ на который определит выбор его карьеры и в конце концов уладит конфликт интересов, мучивший его более двух лет:
Мой немец колеблется между философией и авиацией; он спросил меня сегодня, думаю ли я, что он полностью безнадежен в философии, и я сказал ему, что я не знаю, но думаю, нет. Я попросил его принести мне что-нибудь им написанное, чтобы можно было судить. У него есть деньги, и он страстно увлечен философией, но он чувствует, что ему не стоит посвящать этому свою жизнь, если он недостаточно хорош. Я чувствую свою ответственность, поскольку я действительно не знаю, что думать о его способностях
[59].
Прежде чем покинуть Кембридж, Витгенштейн встретился с Расселом неофициально, в конце концов почувствовав себя достаточно свободно в его обществе, чтобы в нем можно было рассмотреть что-то помимо всепоглощающего увлечения философскими проблемами. Рассел наконец узнал, что Витгенштейн австриец, а не немец, и что он «одарен литературно, очень музыкален, обладает хорошими манерами… и, я полагаю, действительно умен»
[60]. И заключил: «Он мне начинает нравиться».
Однако настоящей поворотной точкой стало возвращение Витгенштейна в Кембридж в январе 1912 года с рукописью, над которой он работал во время каникул. Прочитав ее, Рассел немедленно изменил свое отношение к нему. Это было, как он писал Оттолайн, «очень хорошо, гораздо лучше, чем у моих учеников-англичан»
[61], добавляя: «Я точно поддержу его. Возможно, его ждут великие дела». Витгенштейн позже сказал Дэвиду Пинсенту, что поощрение Рассела спасло его и завершило девять лет одиночества и страданий, когда он постоянно думал о самоубийстве. Это позволило ему наконец бросить инженерное дело и избавиться от «привкуса того, что он был de trop
[62] в этом мире» — ощущения, которое прежде заставляло его стыдиться, что он продолжает жить. Другими словами, поощрив его заниматься философией и утвердив в намерении бросить инженерные проекты, Рассел буквально спас жизнь Витгенштейна.
