Помимо добровольных семейных обязанностей и почти ежедневных прогулок с Ризом, Витгенштейн в Суонси в основном писал. Он взял с собой машинописную версию «Исследований» 1938 года, записные книжки и несколько томов в твердом переплете, которые написал, пока работал в госпитале, и приступил к переработке книги, которую надеялся подготовить к изданию к тому времени, когда вернется в Кембридж следующей осенью.
Первые два месяца в Суонси он сосредоточился на философии математики. Он возобновил работу над записными книжками, которые заполнял во время работы в госпитале и которые озаглавил «Математика и логика». Его главной темой в этой записной книжке была концепция следования правилу. Первая часть версии 1938 года заканчивается заметками о путанице, которая связана с этой концепцией, а вторая часть, начинающаяся с попытки разрешить эту путаницу, предваряет обсуждение философии математики. В переработанной версии «Исследований», которая была опубликована после его смерти, однако, обсуждение следования правилу предваряет обсуждение философии психологии. Это изменение Витгенштейн произвел в Суонси весной и летом 1944-го.
Как быстро и радикально менялись интересы Витгенштейна в Суонси, видно по двум случаям, которые разделяют всего несколько месяцев. Первый произошел вскоре после того, как он переехал, и связан с короткой биографической справкой на один абзац, которую Джон Уиздом написал о Витгенштейне для включения в биографический словарь. Перед публикацией Уиздом послал ее Витгенштейну для согласования. Витгенштейн внес только одно изменение — он добавил последнее предложение, которое гласит: «Главный вклад Витгенштейн внес в философию математики»
[1117]. Через два или три месяца, когда Витгенштейн работал над заметками, которые после стали известны как «Аргумент индивидуального языка», Риз спросил его: «Как ваша работа по математике?»
[1118] Витгенштейн ответил, махнув рукой: «О, этим может заняться кто-нибудь еще».
Конечно, Витгенштейн и раньше переключался от философии математики к философии психологии и обратно, используя проблемы из одной области как аналогии, иллюстрирующие смыслы в другой; он делал это в своих лекциях, записных книжках и беседах с начала 1930-х годов. Не был новым и его интерес к борьбе с идеей о возможности индивидуального языка в 1944 году: он обсуждал это на своих лекциях еще в 1932-м. Что примечательно в перемене 1944 года — она была необратимой: Витгенштейн уже никогда не возвращался к попытке подготовить свои заметки по математике к печати и провел остаток жизни, разрабатывая, перерабатывая и пересматривая свои мысли по философии психологии. Более того, эта явно бессрочная перемена произошла в то время, когда он больше всего беспокоился о завершении части книги, посвященной философии математики.
Ключ к этой перемене, я думаю, кроется в смене концепции книги, прежде всего в том, что он понял, что заметки по следованию правилу могут не предварять обсуждение математики, а скорее послужить увертюрой к его исследованию одновременно и математической, и психологической концепций. Несмотря на восклицание, что «этим может заняться кто-нибудь еще», и несмотря на то, что он никогда не возвращался к работе по математике, Витгенштейн продолжал рассматривать свои математические заметки как часть «Философских исследований». Так, предисловие к книге, написанное в 1945 году, все еще включает «основы математики» в качестве одной из тем книги, и даже в 1949 году он написал в одной из своих записных книжек:
Я хочу назвать исследования по математике, которые входят в мои «Философские исследования», «Началами математики»
[1119].
Так что перемену стоит рассматривать в первую очередь как смену позиции Витгенштейна относительно значения его заметок по следованию правилу. Теперь они развивались не в одном направлении, а в двух, и, признав этот факт, Витгенштейн склонялся скорее к исследованию положений психологии. Хотя он прожил недостаточно долго, чтобы повторить свой путь по другой ветви этой развилки, он не отказался от идеи об этом пути. Так, финальная заметка «Исследований» — «В связи с математикой возможно исследование, совершенно аналогичное нашему исследованию в психологии» — связана с тем, что он говорил Ризу. Хотя он не сделал всех возможных выводов из первой части своей книги, не исключено, что это сможет сделать кто-то другой.
В разговоре с Ризом Витгенштейн однажды отметил, что он по-настоящему погружается в работу, только когда меняет свою философскую позицию и развивает что-то новое. В качестве примера он привел то, что считал важной переменой в своей философской логике, что касалось его взгляда на соотношение «грамматического» и «материального» предложений. Раньше он считал это различие статичным. Но теперь он думает, что связь между ними гибкая и подвержена изменениям. На самом деле, это кажется скорее смещением акцентов, чем сменой точки зрения, потому что даже в версии 1938 года он не трактовал это соотношение как статичное. Но и не особенно подчеркивал его гибкость. А именно она диктовала курс его работы летом 1944 года.
Различие между двумя типами предложений лежит в основе всей философии Витгенштейна: в своих размышлениях о психологии, математике, эстетике и даже религии он критикует тех, с кем не согласен, именно за то, что они путают грамматическое предложение с материальным и представляют как открытие что-то, на что по-хорошему надо смотреть как на грамматическое (в довольно странном витгенштейновском смысле этого слова) новшество.
Так, по его мнению, Фрейд не изобрел бессознательное; скорее, он ввел термины «неосознаваемые мысли» и «неосознаваемые мотивы» в нашу грамматику психологического описания. Похожим образом Георг Кантор не открыл существование бесконечного числа бесконечных множеств; он ввел новое значение слова «бесконечное», так что теперь имеет смысл говорить об иерархиях различных бесконечностей. Вопрос к этим инновациям не в том, существуют ли «заново открытые» объекты или нет, а в том, будут ли полезны расширение нашего словаря и изменения в нашей грамматике. (Сам Витгенштейн считал, что у Фрейда — да, а у Кантора — нет.)
Витгенштейн предлагал множество характеристик грамматических предложений — «самоочевидные предложения», «предложения, формирующие понятия» и т. д., — но важнее всего было описание их как правил. Подчеркивая гибкость различия грамматического/материального, он привлекал внимание к тому факту, что формирование понятий — и, таким образом, установление правил, по которым сказанное имеет смысл или не имеет смысла, — это не что-то установленное неотменяемыми законами логической формы (как он предполагал в «Трактате»), а что-то, что всегда связано с обычаем, с практикой. Так, иные обычаи или практики могли предусматривать понятия, отличные от тех, которые мы находим полезными. И это, в свою очередь, может повлечь принятие правил (определяющих, что может, а что не может иметь смысл), отличных от тех, которые мы в действительности приняли.
