Интерес к грамматическим предложениям был центральным в философии математики Витгенштейна, потому что он хотел показать, что «непреклонность» математики состоит не в определенном знании математических истин, а в том факте, что математические пропозиции — грамматические. Определенность того, что «2 + 2 = 4», состоит в том факте, что мы используем это не как описание, а как правило.
В последних записях о философии математики — как и в разговорах с Ризом — Витгенштейн все чаще касается связи между следованием правилу и обычаем:
Применение понятия «следование правилу» предполагает привычку. Поэтому было бы бессмысленно сказать: только однажды в мировой истории некто следовал правилу (или указателю; играл в игру, произносил предложение или понимал его; и т. д.)
[1120].
Это такая общая мысль, что в записной книжке, откуда взята эта запись — за 1944 год, — совсем не очевидно, что Витгенштейн имел в виду математику. И связь между этой мыслью и возражениями Витгенштейна против возможности индивидуально — го языка очевидна:
Пожалуй, я могу сегодня задать новое правило, которое никогда не применялось, и все-таки являющееся понятным. Но разве это было бы возможно, если бы ни одно правило никогда в действительности не применялось?
И если теперь говорят: «Разве не достаточно применения в воображении?», то ответ — нет
[1121].
В этом случае кажется совершенно естественным перестроить книгу так, чтобы секция следования правилу предшествовала не философии математики, а возражениям против возможности индивидуального языка. Этим летом Витгенштейн расширил Часть I «Исследований» версии 1938 года почти вдвое от первоначального объема, добавив туда то, что теперь считается центральной частью книги: раздел о следовании правилу (параграфы 189–242 печатной версии) и раздел «частного опыта» (так называемый «Аргумент индивидуального языка» в параграфах 243–421).
В августе он предпринял попытку окончательно выстроить книгу, которую планировал закончить, прежде чем уедет осенью из Суонси. Тогда он сказал Хатту: «Я, вероятно, снова займусь военной работой»
[1122]. В письме от 3 сентября он пишет: «Что я буду делать, когда должен буду уехать в начале окт., я еще не знаю, и я надеюсь, события примут решение за меня»
[1123]. Союзники стремительно продвигались через Францию, русские вошли в Польшу — теперь стало ясно, что война скоро закончится поражением Германии. Витгенштейн не находил поводов для радости: «Я совершенно уверен, — говорил он Хатту, — что мир после войны будет гораздо ужаснее самой войны».
То ли потому, что он не мог найти подходящей военной работы, то ли из-за того, что нельзя было продлить отпуск, — когда пришло время оставить Суонси, Витгенштейн был вынужден вернуться в Кембридж. Он возвращался неохотно, не в последнюю очередь потому, что его книга оставалась незаконченной. Прежде чем уехать из Суонси, он подготовил машинопись тех частей, которые считал достойными публикации. (Они более или менее соответствуют финальной версии до параграфа 421.) Оставив надежду довести до ума тот раздел книги, который он прежде считал самым важным (по философии математики), он теперь надеялся только завершить «первый том»: анализ психологической концепции.
Глава 23
Мрачное время
В октябре 1944 года Витгенштейн приехал в Кембридж. Он был расстроен тем, что не закончил книгу, и совсем не горел желанием снова читать лекции.
Рассел тоже вернулся в Кембридж, проведя последние шесть лет в Америке. Там его жизнь стала невыносимой из-за массовой истерии наиболее консервативных слоев американского общества, яростно обрушившихся с критикой на его широко транслируемые представления о браке, религии и морали, и он с благодарностью принял приглашение пять лет читать лекции в тихой и спокойной атмосфере Тринити-колледжа. Однако когда Рассел приехал, то обнаружил, что больше не в моде у английских академических философов, на которых теперь гораздо более заметное влияние оказывали Мур и Витгенштейн, чем сам Рассел. Он привез с собой рукопись «Истории западной философии», которая, хоть и пользовалась огромным коммерческим успехом (и много лет служила главным источником доходов Рассела), все же не улучшила его репутацию философа.
Все еще восхищаясь остротой ума Рассела, Витгенштейн презирал популярные работы, которые тот публиковал с 1920-х годов. «Книги Рассела можно выкрасить в два цвета», — сказал он однажды Друри:
…те, которые имеют дело с математической логикой, — красные: все студенты-философы должны читать их; те, которые имеют дело с этикой и политикой, — синие — и никому нельзя разрешать их читать
[1124].
Рассел, думал Витгенштейн, достиг всего, что только мог получить. «Рассел теперь не умрет от занятий философией»
[1125], — сказал он Малкольму с улыбкой. И все же, как вспоминает Малкольм, в 1940-е годы, в тех редких случаях, когда Рассел и Витгенштейн одновременно присутствовали на заседаниях Клуба моральных наук, «Витгенштейн был очень почтителен с Расселом во время дискуссии, чего я никогда не замечал в нем по отношению к кому-либо другому».
Рассел, со своей стороны, не видел достоинств в поздней работе Витгенштейна. «Ранний Витгенштейн, — говорил он, — был человеком, приверженным необузданному, напряженному мышлению, с глубоким пониманием сложных проблем, важность которых я чувствовал, как и он, и обладавшим (или, по крайней мере, я так думал) истинным философским гением»:
Поздний Витгенштейн, наоборот, кажется, устал от серьезного мышления и изобрел доктрину, которая сделает такой род деятельности необязательным
[1126].
Не удивительно, что когда они встретились осенью 1944 года (после перерыва почти в четырнадцать лет), между ними не возникло особой теплоты. «Я видел Рассела, — писал Витгенштейн Ризу через неделю после возвращения, — [он] произвел на меня плохое впечатление»
[1127]. И после этого его почти ничего или даже вообще ничего не связывало с бывшим учителем.
Презрение Рассела к поздней работе Витгенштейна было, несомненно, усилено (но вряд ли инициировано) его собственной досадой на то, что он остался в философской изоляции. Философские проблемы, которыми он занимался, больше не считались фундаментальными. Отчасти под влиянием Витгенштейна «теория познания» была подчинена анализу значения. Так, когда «Человеческое познание: его сфера и границы» — работа, которую Рассел считал манифестом своей философской позиции, — была опубликована в 1948 году, ее встретили холодно и равнодушно. Пренебрежительней всего Рассел относился к ученикам Витгенштейна:
