Не совсем приятный опыт — узнать, что на тебя смотрят как на антиквариат, после того как какое-то время назад ты был в моде. Трудно достойно принять этот опыт. Когда Лейбниц на склоне лет услышал дифирамбы в отношении Беркли, он сказал: «Этот молодой ирландец, который обсуждает реальность тел, кажется, не может ни внятно объясниться, ни произвести адекватных аргументов. Я подозреваю, что он хочет прославиться за счет своих парадоксов». Я мог бы сказать то же самое о Витгенштейне, который, по мнению многих британских философов, занял мое место. Он хотел бы прославиться не за счет парадоксов, а за счет обходительного уклонения от них. Он был исключительным человеком, и я сомневаюсь, что его ученики знают, каким он был
[1128].
Мур так не страдал, но, хотя они все еще дружили с Витгенштейном, к 1944 году он был уже слишком стар и болен, чтобы приветствовать тяжкую перспективу частых и долгих философских дискуссий с Витгенштейном. Его жена ограничила визиты Витгенштейна до полутора часов, к большому неудовольствию последнего. «Мур так же мил, как всегда», — писал он Ризу:
Я практически только зашел, как нас прервала миссис Мур. Потом она мне сказала, что Мур вовсе не так здоров, как кажется, и что ему противопоказаны долгие разговоры. У меня есть веские причины полагать, что вообще-то это ерунда. У Мура временами случаются странные провалы в памяти, но ведь он староват. Он очень хорошо выглядит для своего возраста. Но миссис Мур не нравится, что мы встречаемся. Возможно, она боится, что я раскритикую книгу, которая о нем написана, и в целом плохо повлияю на его боевой дух
[1129].
Книга, о которой говорит Витгенштейн, это «Философия Дж. Э. Мура», сборник статей выдающихся философов о различных аспектах философии Мура, вышедший под редакцией П.А. Шилпа в 1942 году. Мур согласился на издание этой книги и специально для нее написал краткую автобиографию. Витгенштейн отнесся к этому крайне неодобрительно. «Боюсь, — писал он Муру после того, как услышал о книге, — что вы идете по краю той пропасти, на дне которой я вижу многих ученых и философов, лежащих мертвыми, и среди них Рассела»
[1130]. Когда книга была издана, Мур был в США, и осенью 1944 года они встретились впервые со времени ее выхода, так что Витгенштейн мог снова начать ее критиковать. Так что тревога Дороти Мур, вероятно, была совершенно оправданной.
На самом деле Витгенштейн несправедливо обвинял ее за то, что время его встреч с Муром было урезано. В Америке Мур перенес инсульт, и доктор запретил ему волноваться и уставать. Поэтому она ограничила разговоры со всеми его друзьями-философами до полутора часов. Витгенштейн, говорит она, был единственным, кто возмутился: «Он не понимает, насколько бывает утомителен, однажды Мур даже сам сказал мне перед встречей: „Не разрешай ему оставаться слишком долго“»
[1131].
А Витгенштейн все был уверен, что это жена Мура заставляет его прерывать все их разговоры. Через два года он жаловался Малкольму, насколько это неслыханно, что Мур, «со всей его страстной любовью к истине»
[1132], вынужден обрывать дискуссию, когда еще не все сказано. Он должен говорить сколько пожелает, а если он начнет волноваться или устанет, и его хватит инсульт и он умрет — что ж, это будет достойная смерть, «на боевом посту».
Ничто не может встать между философом и поиском истины. «Думать иногда легко, часто трудно, но в то же самое время захватывающе», — писал он Ризу:
Но когда дело касается самого важного, то это довольно неприятно, когда возникает угроза лишиться своих взлелеянных взглядов, быть сбитым с толку и остаться один на один с чувством полной никчемности. В таких случаях мы все или перестаем размышлять вовсе, или заставляем себя размышлять вновь только после долгой борьбы. Я верю, что все это вы прекрасно знаете, и желаю вам храбрости! Хотя у меня самого ее нет. Мы все больные люди
[1133].
Его мысли обратились к спору с Малкольмом, который произошел в начале войны, когда Малкольм говорил о британском «национальном характере». Это был наглядный пример случая, когда ясность мышления важнее всего именно потому, что это неприятно. «Я тогда подумал», — писал он Малкольму:
…какой смысл учить философию, если все, что она делает для тебя, — дает возможность довольно правдоподобно рассуждать о заумных логических вопросах и т. д., и если она не улучшает качество твоего мышления в важных вопросах повседневной жизни, если не заставляет тебя более добросовестно, чем какой-нибудь… журналист, использовать ОПАСНЫЕ фразы, которые используются людьми в собственных целях.
Понимаете, я знаю, что трудно думать об «определенности», «возможности», «восприятии» и т. д. Но еще труднее, если вообще возможно, думать или пытаться думать действительно честно о вашей жизни и жизнях других людей. И проблема в том, что думать об этих вещах не только не увлекательно, но часто совершенно неприятно. А когда это неприятно, тогда это важнее всего
[1134].
Малкольм какое-то время не писал, и — возможно, размышляя о своем разрыве с Расселом в 1914 году, — Витгенштейн решил, будто причина в том, что Малкольм боится, что они столкнутся, если будут обсуждать серьезные нефилософские темы. «Возможно, я абсолютно неправ», — написал он:
Но в любом случае, если нам суждено увидеться снова, давай не будем бояться глубины. Нельзя мыслить честно, если боишься причинить себе боль. Я говорю со знанием дела, потому что сам часто грешу этим.
На самом деле переписка с Малкольмом прекратилась не из-за ссоры, которую вспомнил Витгенштейн, и не из-за того, что они, как он мог думать, не «сошлись во взглядах по многим серьезным вопросам». Причина была в ограничениях, связанных с тем, что Малкольм был офицером ВМС США, и поэтому он не мог ответить на письмо Витгенштейна до мая 1945 года, когда он написал и признался, что его замечание о «национальном характере» было глупым. К несчастью для него, он приехал в Британию до того, как Витгенштейн получил его ответ. Когда его корабль пришел в Саутгемптон, Малкольм получил увольнительную, чтобы съездить к Витгенштейну в Кембридж. Витгенштейн, очевидно, истолковал его нежелание отвечать как знак того, что он действительно «уклонист», который боится глубины. Когда Малкольм приехал в Уэвелл-Корт, Витгенштейн даже не поздоровался с ним, он мрачно кивнул и пригласил его на ужин из яичного порошка. «Мы долго сидели молча, — вспоминает Малкольм. — Он был холоден и суров в продолжение всей встречи. Между нами совсем не было контакта»
[1135].
